Али описывала, наверное, десятый круг по площади; вечерняя толпа, стремящаяся быстрее рассесться по домам и распивочным, беспорядочно сновала вокруг нее, кто-то ругался, кто-то распевал пьяные песни, кто-то молча несся, сметая людей вокруг себя, к свободной коляске. Все это не было ей в новинку, Адель легко улыбалась, скользя сквозь толпу. Хождение в бегущем скопище людей — отдельное искусство, требующее долгого изучения и приобретения навыков. Не иди против толпы, иди в ее потоке, и одновременно в нужную тебе сторону; действуй ногами и плечами, а не локтями и грудью, если хочешь оставить свое платье целым, а кошелек не срезанным.
Адель знала все эти правила, здесь, в этой вечно стремящейся к переменчивому горизонту куче тел, прошла, как ей казалось, ее сознательная жизнь. Даже отсутствие возможности словить «клиента» на запруженной людом площади — попробуй ты останови тут кого — уже не тяготило Али. Она в который раз проходила мимо театра, вслушиваясь в окружающий гомон и надеясь расслышать музыку. То ли сегодня играли драму, а не оперу, то ли просто слишком много людей кричали, говорили, шептали вокруг нее одновременно: той музыки, которую искала, она не слышала. Пиликала где-то слева впереди нее шарманка; Адель хорошо помнила ее пожилого хозяина, до крайности смешного старика в прохудившейся шляпе, бесконечно вертящего ручку с закрытыми глазами. И шарманка осталась позади, вытесненная гомоном.
У Али был очень хороший слух. Музыкальный, как часто любила повторять ее матушка, слушая, как дочь, принуждаемая учителями, насилует рояль или выводит высоким голосом романсы прошлого века, до которых ее старый учитель музыки был большой охотник. Так и сейчас она слышала весь гомон сразу и все его малейшие шорохи одновременно: пожелай девушка на секунду различить в шуме смех, она услышала бы его, как услышала бы и шелест вечерних газет в руках разносчиков, и скрип колес экипажей — у каждого был разный, — и даже перестук четок пожилой горожанки, с постной миной толкающейся в толпе на пути в церковь.
Она уже отошла от театра. Тем больше была удивлена, когда внезапно различила — слуху своему она верила безоговорочно — слова песни. Неуверенная улыбка появилась на губах Али — она совершенно, казалось, забыла о ее существовании, так безнадежно далеко хранились ее воспоминания о дворянской жизни. Опера, песня из нее.
Адель развернулась, ища глазами в толпе источник звука. Первой мыслью ее была все же музыка из театра, но она, каждый день появляясь на площади, знала содержание каждой его афиши, и знакомой постановки уж точно не встречалось в репертуаре. Наконец цыганка отыскала глазами мужчину. Он уже не пел, но она готова была поклясться, что тот мотив напевал именно он. Вампир, понятное дело — Али никогда не испытывала особых трудностей в определении расы собеседника. Также особым удивлением не стало для нее то, что шел он к ней: странное доверие к нему, перемешанное с внезапной эйфорией, пронизало все существо. Солнечный свет из палящего, тяжелого, несущего в своих лучах пот и усталость, превратился внезапно в яркую краску, которой была раскрашена залитая им площадь. Адель испытала что-то сродни внутреннего подъема: теперь даже старуха, добравшаяся до церкви, не вызывала особой антипатии, хотя минуту назад цыганка позволила себе крайне неуважительный взгляд в ее сторону. Дивно хорошее настроение. В таком настрое Али обычно посещали краткие приступы вдохновения и сострадания, очень редкие в обычное время. Горло ей чесала недопетая песня, ведь вампир пожелал не довести ее до припева.
— C’est le bien qui fait mal, quand tu aimes tout à fait normal ta haine*, — негромко продолжила, словно и не срывалась мелодия, Али с легкой улыбкой. — Prend le plaisir, c’est si bon de souffrir, succombe au charme, donne tes larmes**, — Ох, конечно, она знала ее, равно как и едва ли не наизусть могла спеть все остальные арии, что были в той опере! Знала Адель и ее певца, несчастного, разрываемого противоречивыми желаниями и страстями, столь обманчиво флегматичного Сальери. Это была единственная из всех орлейских опер, на которой тринадцатилетняя Дюран досидела до конца. Одиннадцать раз. Торжество чарующей музыки, слова которой цыганка, как ни странно, не забыла и спустя десять лет. Она допела как раз тогда, когда вампир подошел к ней, впрочем, не могла ручаться, что он слышал ее тихое мурлыканье.
— Приятного вечера, мазель. Не проводите ли вы старого путешественника домой? Что-то мне нехорошо, — и правда, черноволосого вампира едва ли можно было назвать пышущим здоровьем. Под глазами залегли темные тени, голос чуть срывался, когда он говорил. Голос особенно понравился Адель — низкий и спокойный. Вообще сам вампир производил странное впечатление. Сколько у ее табора было страшных легенд, связанных с этой расой... Кровные представители этого народа старались за версту обойти любого вампира, ну а Али была уже в слишком взрослом возрасте, когда попала под влияние их культуры, чтобы не делать собственных выводов. Она всегда в первую очередь доверяла не внешности, а своему чутью, которое не подводило ее при любых обстоятельствах. Сейчас оно говорило, что бояться нечего. Скорее вместо опасения или страха Али испытывала интерес, толику сострадания и даже некоторое уважение. Харизма тут была замешана или просто он действительно был таким, каким казался на первый взгляд, но мысль о том, что у него могут быть дурные намерения, даже не посетила немного лохматой головки цыганки, равно как и соображение, что вампир «из высокого общества» в последнюю очередь обратится за помощью к уличной гадалке. Адель, улыбнувшись уголком губ, чуть склонила голову. Делать реверансы порядочным цыганкам не пристало, да и Али, пожалуй, почти забыла, как это делается.
Только вот глаза у него... Али поежилась на какой-то миг от прямого, неприятного взгляда, будто он пронизывал ее насквозь, но почти сразу отбросила все сомнения. Это совершенный бред. Чутью надо верить, а оно утверждает, что вампиру можно доверять.
— Доброго вечера, милсдарь. Разумеется, вам и впрямь нехорошо. Где вы живете? Вам, наверное, лучше всего взять экипаж. — посоветовала Али, с деятельным интересом вертя головой в поисках свободного извозчика.
[Отель Эффенбаха] Однокомнатный номер 32
-----------------------------------------------------
*От этого удовольствия только хуже, когда ты любишь, твоя ненависть понятна.
**Отдайся удовольствию, так сладко страдать, поддайся чарам, пролей слезы.