При рождении ей дали имя Жюли, но отец всегда называл ее Жук — за ее беспокойный характер, за ее непоседливость и вертлявость. Так и повелось. Все в деревне знали и любили эту косматую смуглявую непоседу с вечно сбитыми коленками и драными штанишками. Жук не любила девичьих платьиц. Она вообще не любила девчонок и всегда играла только с пацанами. Эта маленькая разбойница была дворовым ватажком деревенской шайки малолетних кметов. Прибегая домой после работы в поле, она не помогала матери по хозяйству, как это делали ее десятилетние сверстницы, а хватала осиновую палку и, оседлав ее, скакала в вересковые заросли — играть в охотницу на гулей с Рустиком, Оглобышем, Сильванькой Картавым и Данькой Хвастуном. В отличие от сверстниц у нее не было ни матери, ни обязанностей по хозяйству (кроме, разве что, готовки ужина и колки дров — но какие это, право, обязанности!). У нее не было даже братьев или сестер. Был только отец — деревенских пахарь.
Зато во дворе она была главной и могла сама выбирать за кого ей играть. И всегда выбирала играть за охотницу, а своим напарникам (скорее уж: свите) приказывала изображать злых кровопийц, которых она ловила и сажала в клетку.
— Я убью тебя во имя правосудия, гнусная тварь! — вопила девчонка, размахивая палкой и нечесаными каштановыми космами.
— Жук! Давай домой, паршивка! Сколько можно гасать! — притворно возмущался возвращающийся с поля отец.
— Папаня! — кидалась ему на шею раскрасневшаяся, горячая от беготни малышка. — Скажи, папань, я когда вырасту, я стану крири... крили... энтим... криликом? Ну... охотницей! Как Златовласая Фета? Ну скажи, ну стану?
— Поди выучись сначала, егоза, — умиленно щурился отец.
...В тот вечер небо было затянуто пеленой серых, как потрескавшийся пергамент, тяжелых влажных туч. Ветер дул с моря, завывал в вересковых холмах. Пересмешник кричал на болоте, пророчил беду.
В доме было холодно. Жук лежала на печи, прижимаясь к стенке, чтобы согреться. Второй день не спадал у нее жар. Отец поехал в город за доктором и должен быть вернуться с минуты на минуту. Соседка натаскала дров и разожгла огонь.
— Говорят, вчера у Филончихи гуль утащил овцу, — сказала она, — недоброе чует сердце мое. Запри ставни, Жук, доколь папанька не пришел-то.
— А чего вы боитесь, матушка? Я сильная — ого-го! Я враз защищу и себя и папку от злого гуля!
— Ну-ну. Сильная, сильная. Пойду я, дитя. А ты ставни-то все-таки запри. Мерещатся мне тени за окном... Запри.
— Запру, дайте лишь согреюсь, — насупилась девочка, провожаю взглядом уходящую женщину.
Не спалось. Было холодно и знобило. Жар не спадал.
Скрипнула калитка.
— Папка! — обрадовалась Жук. — Папка вернулся!
Соскочила с печки и выбежала во двор. Как была, в одной пижамке. У калитки никого не было — лишь темнота да ломаные корявые очертания деревьев. Жили они на краю деревни, за холмом, соседних хат в сумерках было не видать.
Пересмешник снова прокричал свою грусную литанию. Ей показалось, или за спиной мелькнула тень?
— Эй, кто здесь? Выходи, я тебе приказываю! — просипела девчонка изменившимся голосом. Колени ее дрожали, как сосны на ветру, слезы подступили к горлу, но она была не из тех, кто легко сдается своему страху. — Выходи, зверь ты или чудище лесное! Жук тебя не боится!
Вой ветра в кронах деревьев заглушил ее крики, но не смог заглушить стук копыт и ржание взбесившейся от страха лошади.
— Карпушка! — чуть не взвыла малышка, разглядев несущуюся на нее кобылу. Капрушка была напугана до смерти, но узнав девочку, притормозила, врывшись в землю копытами. За собой она волочила всадника, запутавшегося ногой в стемени. Сердце девочки екнуло, чуть не выскочив из груди. Она бросилась к всаднику и... попятилась.
— Нет, — зажала она ручками рот, — нет, не могет быть того, не могет быть. ПАПКА!
Отец! Это был ее отец. Он волочился вслед за лошадью, оставляя за собой длинный кровавый след. Его лицо превратилось в застывшее месиво агонии и боли, его шея была изодрана в клочья, до самого позвоничника.
— НЕЕЕТ! ПАПКА! — разорвал сумеречную мглу крик так нелепо осиротевшего ребенка. Жук больше не пыталась сдерживать дрожь и слезы. Она бросилась к телу отца и, обняв его голову, рыдала до тех пор, пока не охрипла. Когда слезы кончились, она подняла голову и увидела ЕГО. И даже не увидивилась. Он не был страшен как черт. Напротив. Он был даже красив. Высок и статен. И дьявольски бледен. Его лицо маячило во тьме светлым пятном, его красные глаза горели как угольки в кострище. Он только что насосался крови и вошел во вкус.
— На! — крикнула девочка, вскакивая с колен, разрывая на себе сорочку, обнажая шейку и маленькую, едва наклевывающуюся грудку. — Жри! Мне больше нечего терять! ЖРИ, Я ТЕБЕ ГОВОРЮ!
Он подошел к ней. Близко. Очень близко. Посмотрел ей в лицо, приподняв его за подбородок, глубоко заглянул в ее остекленевшие глаза.
— Забавно, — сказал он вовсе не страшным — красивым, певучим, как мелодия флейты, приятным голосом. — Очень забавно, но не сейчас. Я передумал. Я за тобой вернусь.
И исчез. Взял и исчез. Испарился, растаял в плотном, как крутой бульон, предгрозовом воздухе.

— Нет, вомпер, — процедила не своим голосом девочка. — Нет. Не ты вернешься за мной. Это я за тобой приду. Настанет время...

...В таверне было шумно от посетителей. Жук крякнула, отпив от пенистой кружки, и шатающейся походкой направилась на задний двор. Это было уже четвертое пиво, и ей пора было отлить.
— Эй, ты там смотри носом в коровьи какашки не заройся, — пошутил мордатый вышибала. — Неча тут какашками вонять в приличном месте чухонкам всяким засратым.
— Это кто тут вякнул? — сверкнула глазами Жук, сплюнув на пол и криво усмехнувшись. — А ну замолкни, шутник, пока я из тебя все какашки не повытряхала. Ну! Что притих? Вякать ты гаразд, а как до драки, так в штаны наложил? Вот этот ножик тебе ни о чем не говорит? — приставила она гравированное рунами лезвие кинжала к бычьей шее парня.
— Я... ээ... — побледнел охранник, до которого наконец дошло, кто эта девушка перед ним (простые девчонки не носят такого оружия, не говорят с парнями как с равными, не смотрят прямо в глаза с такой дерзостью и бесстыдством). — Я извентиляюсь, госпожа Жук, я вас сразу не признал. Так бы сразу и сказали, что отлить вам надобноть. А я энто... я слышал, что вы туточки не спроста околачиваетесь, что вы... энто... охотников, сталбыть, высматриваете?
— Откуда слышал?
— Дык энта-а-а... Люди говорят. Жук, мол, разбойница малолетняя, хочет в охотницы податься, высматривает к кому бы примазаться из энтих... из крилей! Тьфу на них, окаянных!
— Клирики, бычья башка! Не крили, а клирики! Не видать мне клириков... Безграмотная я... Не берут они неученых-то, безграмотных. Мне бы в простые охотники, в вольницу, то бишь, податься. Эх, ладно. Увидишь здесь охотника заезжего или городского — докладывай. И смотри мне в оба.
— Бут сделано, Жук-матушка, мазеля-госпожа.

...Жук сидела на валуне у развилки, свесив ноги и насвистывая тоскливую мелодийку. Ей уже было целых 14 лет. Она была взрослой и сильной, самой лихой разбойницей в округе, вместе с шайкой таких же как она непутевых молокососов наводила страх на купцов-толстосумов, везущих товары через тракт, но при всем при этом до сих пор не стала охотницей — и это ее угнетало. Ночь стояла глубокая и холодная, луна висела бледная как сыр, шла на ущерб. Накрапывал мелкий дождь и жизнь не сулила ничего занятного...
— Жук, госпожа-мазеля Жук! — вдруг позвал ее малый Рустик. Видимо он бежал к ней со всех ног, потому что запыхался и долго не мог выдавить из себя ни одного членораздельного слова.
— Ну что орешь-то?
— Там энто... охотник-то! Заезжий, значит!
— Где?
— Да в энтом-то... в трактире! В трактире, значит! Мордатый вам передал, что, значит...
Больше девушка ничего не слышала. Ласточкой спрыгнув с валуна, она мчалась в трактир.

Дубовая дверь трактира чуть не соскочила с петель, распахнутая ударом жуковой ноги. Девушка выросла в проеме как призрак. Сходство дополнял горящий взгляд, которым она окинула помещение.
Охотника узнала сразу. Длинноволосый, в суконном кафтане да с револьверами при поясе, он резко вызделялся на фоне осоловевших от тепла и пива крестьян.
— Так ты охотник, значит? — без обиняков спросила она незнакомца, наклонившись над его столиком. Рассусоливать с приветствиями было не в ее характере. — Дело есть к тебе. Иду я на гуля, значит. Твоя помощь нужна.
Тон ее был не просто дерзким — нахальным, смотрела она грозно, выжидающе, сверлила охотника пристальным взглядом бесстыжих зенок.
— Так! Гули детям не игрушки! И вообще иди спать, детское время давно прошло! — ответил ей пьяный в стельку охотник.
Наведя свой «меткий» глаз на кружку, он осознал, что в ней есть эль. Допив до дна уже восьмую за вечер, тут же рухнул на стол и захрапел, сквозь сон пробурчав:
— Аааа я пойду по дальним тропам... — был ли это мотив песни, или же еще что, мы уже так и не узнаем...
Жук опешила. У нее прямо-таки дар речи отняло. Охотник-охотником, чужеземец-чужеземцем, но это его не извиняло. Да будь он самим графом, никто не давал ему право называть ее, Жука, ребенком! Пусть на вид она всего-навсего соплячка, пусть выглядит как тощий нескладный сорванец, но в душе она давно не ребенок! Детство закончилось в ту ночь, когда она осталась одна на белом свете.
Девушка открыла было рот, чтобы все это высказать не проявившему должного уважения незнакомцу, как тот бухнулся мордой на стол и захрапел раскатистым басом, напевая сквозь пьяный сон какой-то незнакомый мотив. Он выглядел так нелепо в этот момент, что все ее раздражение мигом прошло.
— Вот придурок, — приподняла она за космы его голову, проверяя не отключился ли он с концами. — Ну же! Вставай, морда твоя пьяная! Просыпайся, говорю! Не для того я вас, охотников, полгода выжидала, чтобы ты, подлец, захлебнулся тут собственной пьяной слюной, так и не помогши мне выследить гуля. Алкоголик хренов! Вставай, говорю! — толкнула она его в бок. Не со всей силы, но достаточно ощутимо.

Охотник протер глаза. До него начала доходить речь собеседницы. Из всего услышанного он четко разобрал только «гуль» и «пьяный».
— Где пьяный гуль? Покажите мне эту тварь, и я убью ее! — шатаюсь и размахивая рапирой, проорал охотник. В ответ последовала тишина, даже комары перестали назойливо звенеть над ухом. Оглядевшись по сторонам, он увидел очень укоризненные взгляды публики. «Нехорошо они смотрят, — покумекал он себе на уме. — Может, они охотников не жалуют?» В тот же миг он встретил взгляд уже знакомой девочки, в ее глазах читалась всего две вещи, но этого хватило сполна, чтобы все понять. В них были просьба о помощи и укоризна. Охотник тихо поплелся к своему месту, по ходу дела потирая гудевшую голову руками
— Так, мазель, простите, не знаю вашего имени, сейчас вы ответите на мои вопросы, а я пока приду в себя, — проговорил он хриплым голосом. Заказав кружку простой воды, он начал «допрос»:
— Где видела гуля? Когда? Последствия? Кого убил? Как долго находился в вашей округе? Какой он с виду? — посмотрев на немного осевшую девушку, охотник слегка ей улыбнулся.
— Не здесь, — покосилась Жук на заинтересованно перешептывающихся трактирщика и официантку. — Ну! Что уставились? — пригрозила она им кулаком. — Занимайтесь своими делами и нам не мешайте... Пойдем во двор, — сказала она уже охотнику, потянув его за рукав на выход из таверны, — не хочу, чтобы эти ротозеи подслушивали. Разговор будет долгим.

Дворик оказался узеньким, миниатюрным. Над ним довлело исполинских размеров дерево, простирая взад и вперед заиндевевшие ветви. Ветки были настолько густыми, что позволяли использовать себя в качестве укрытия от мелкой измороси, теребившей погруженный в тени ночной мир. Под яблоней сидел тощий рыжий кот и сосредоточенно вылизывался. Увидев незнакомцев, бродяга смерил их полным презрения взглядом, вздыбился, но, решив не рисковать, взвился на ветку и оттуда, ощерив клыки, зашипел. Жук прогнала рыжего, запустив в него подобранным с земли яблоком. Выглядела она взволнованно: пялилась себе под ноги и вертела в руках подобранную по пути веточку.
Наконец, скривив губы, с размаху пнула валяющийся под ногами еще с осени сгнивший плод и заговорила:
— Это было четыре года назад...
И она рассказала ему все, что случилось в тот вечер, когда она потеряла отца.
Закончив рассказ, она всхлипнула, потянула носом, губы ее дрогнули, руки бессильно повисли вдоль туловища, под длинными ресницами затаилась тень боли. Той боли, что никогда не пойдет.
— Я поклялась, — неожиданно продолжила она, вскидывая голову и заглядываю охотнику прямо в лицо, — я поклялась, что отомщу этой твари. Что убью ее вот этими самыми руками. Так и будет! Но одна я не справлюсь... Я ничего про них не знаю, ничего не умею. Возьми меня с собой! Я буду делать все-все, что ты пожелаешь! Чистить твои сапоги, стирать твою одежду, готовить тебе еду! Я все умею! Только научи меня их... убивать... Прошу! УМОЛЯЮ!
Охотник молчал.
— Прошу тебя, — еще тише повторила Жук. В ее глазах заблестели две слезы размером с куриное яйцо каждая. Охотник молчал.
— Молчишь? Ничего не скажешь? Не скажешь, что ты возьмешь меня? Черт! Да скажи же ты хоть что-нибудь! О, я вижу! Я знаю, что ты думаешь: такая соплячка, у которой молоко на губах не обсохло, будет только занозой в моей заднице, под ногами путаться, да и нечего мне с ней таскаться, коли заплатить не сможет. Так ты думаешь? Я знаю! Можешь ничего не говорить... Я все понимаю. Вы, охотники, хоть и прикрываетесь своим кодексом честным, когда вам оно выгодно, по правде только те задания берете, за которые платят приличной деньгой. А я бы и заплатила тебе! Но не хочу! Не нужон мне наемник, мне учитель нужон. Эх, да что там... Знаешь, а и не нужна мне твоя помощь! Я сама управлюсь. Это только мое дело! Я сама того псякрева урою! А потом стану такой охотницей, что за самые Дымные горы пойдет обо мне молва, за самое море-окиян! А ты иди в свой кабак, дрыхни под столом, харя пьяная! Тьфу. — Жук резко вздернула подбородок, подавила стоящий в горле ком, нашла в себе силы собраться, сплюнула охотнику под ноги, гордо развернулась и пошла прочь. Только когда огоньки трактира уменьшились до размера точек, только дойдя до вересковых зарослей, за которыми кончалась деревня, девочка дала волю слезам.

  Вересковые заросли