Кабинет Эдварда
-----------------------------------------------------
Оранжерея 

10 апреля 1828 года, около 20:00.

Эдвард практически вбежал в дом, спугнув экономку, и быстро поднялся по лестнице в свой кабинет. Он спешно снял с себя пиджак и бросил его на одно из серо-голубых кресел, стоявших в углу комнаты. Преодолевая нетерпение, он аккуратно отстегнул запонки (есть вещи, с которыми нужно обращаться бережно, что бы ни происходило), и, закатав рукава рубашки, распахнул дверцы своего фотоархива.

Внутри располагались полки с альбомами и выдвижные ящички с негативами и фотопластинами, каждый из которых имел порядковый номер. Он начал собирать эту коллекцию в 1735 году, как только надежно обосновался в Дракенфурте. Страстно желая превзойти всех фотографов, когда-либо живших на свете, он поставил тогда самому себе жесткие условия: каждую неделю он должен делать снимок, который не стыдно положить в портфолио. За следующие 93 года он ни разу не нарушил этого правила, и теперь собрание Эдварда насчитывало более 4 000 фотографий, аккуратно разложенных в одинаковые увесистые фотоальбомы с черными обложками из толстой кожи. Здесь были собраны его лучшие студийные и репортажные снимки, фотографические пейзажи и натюрморты и другие работы, демонстрирующие его профессионализм и художественный вкус.

Фотографии располагались в альбоме в строгом хронологическом порядке и сопровождались справкой о том, где, когда и с какой целью был сделан снимок, а также номером ячейки, в которой хранился соответствующий негатив. Эдвард всегда считал, что настоящий художник должен относиться к своему творчеству с большой долей отчуждения и холодности, чтобы не впасть в самолюбование и не потерять профессионального чутья, поэтому даже исключительные снимки, такие как фотопортрет его возлюбленной Амелии Аскар, лежали наряду со всеми под черной обложкой, согласно дате их создания. Повесить снимок своего авторства на стену Эдвард считал дурным тоном.

Перед Эдвардом стояла непростая задача: нужно было найти все фотографии Главного проспекта, когда-либо сделанные им. За время работы в «Дракенфуртском курьере» он многократно снимал панораму «Млечного пути» для репортажей об открытии салонов, банков, бутиков и казино, коварных преступлениях, кражах, погромах и поджогах, выставках, публичных выступлениях, прибытии важных персон, словом, всего того, что составляло саму жизнь главной улицы города. Любой мало-мальски знакомый с композицией фотограф знает, что лучше всего снимать панораму «Млечного пути», пройдя четверть пути от Кафедральной площади к противоположному концу проспекта, так что в многотомном портфолио Эдварда насчитывалось не менее полутора сотен примерно одинаковых снимков, запечатлевших Главный проспект в разные периоды его жизни.

Идея, посетившая Эдварда в Центральном парке, заключалась в следующем: если объединить отобранные фото в единую ленту, получится кинохроника Главного проспекта. За одну минуту (Эдвард рассчитывал, что эта лента получится значительно длиннее первой) зрители смогут увидеть, как Главный проспект менялся в течение последнего века (ну, почти). Эдвард надеялся, что кинеграфия откроет возможность обозревать время с высоты, недоступной без помощи технических средств, подобно тому, как дирижабль позволяет обозревать землю.

Ему потребовалось больше двух часов, чтобы найти нужные фото, отобрать наиболее подходящие, взять соответствующие негативы и разложить фотографии обратно по местам. Наконец он закрыл дверцы архива и направился в мастерскую, по пути крикнув экономке, чтобы та принесла наверх большую кружку очень крепкого кофе. Впереди было еще очень много работы...

Отредактировано Эдвард фон Блюменфрост (22.09.2015 15:26)

Фотолаборатория Эдварда
-----------------------------------------------------
Вырванный из своих фантазий, Эдвард сосредоточился на работе. Вскоре на его столе лежала свернутая в аккуратное кольцо черная лента. Оттягивая решающий момент, он неторопливо вытер руки о тряпку, которой только что подравнивал швы между кадрами, снял рабочий халат и подошел к проектору. Некоторое время он возился с механизмом, настраивая свет и проверяя работоспособность мелких деталей. Наконец, когда тянуть было уже некуда, он заправил ленту и, сдерживая волнение, повернул ручку, приводящую катушку в движение.

Несколько мгновений ничего не происходило (Эдвард специально дополнил пустыми фрагментами начало — чтобы первые кадры не смазывались при просмотре — и конец — чтобы вовремя перестать вращать ручку кинопроектора, иначе лента порвется). Он медленно раскручивал катушку, сосредоточенно всматриваясь в белый прямоугольник, проецируемый на стену мансарды. Секунды тянулись ужасно долго, и Эдвард начал бояться, что где-то совершил ошибку, но одернул себя.

— Просто нужно добавлять меньше «пустоты» в начале, — сказал он как раз в тот момент, когда на стене появилось изображение Главного проспекта и кадры стали скачкообразно сменять друг друга. Кино началось.

Следующие полторы минуты тело Эдварда молча приводило в движение катушку проектора. Рука Эдварда крутило ручку, а глаза Эдварда смотрели на мерцающий экран. Сам же Эдвард...

«Я сделал это! Я подчинил себе время и вместил столетие в рамки жалкой минуты, в течение которой строятся и разрушаются здания, поднимаются ввысь дирижабли, проходит жизнь богачей и бедняков... Я воспарил на Вечностью, я поймал за хвост птицу непрерывного изменения, именуемого Временем! Я подарил этому миру восхитительный механизм, который изменит всю Норданию! Я гений! Я... Да я...»

Внутри Эдварда могучее языческое божество распространяло волны искрящейся энергии. Еще никогда он не был настолько доволен своей работой: фильм действительно получился складный, совсем не такой, как первые эксперименты со снимками бегущей лошади.

«Вампиры и вампирессы сочтут за честь приобрести аппарат для кинеграфии, а собрание кинолент станет прерогативой элиты. Подумать только! Какое величие будет заключено в лентах, собранных несколькими поколениями вампиров! Передавать отснятый материал своим детям может стать доброй традицией, и тогда...»

За его спиной послышался странный шорох и Эдвард нехотя повернул голову. В дверях стояла Герда с кофейником в руках. Видимо, поход в гастроном за кофейными зернами занял больше времени, чем она рассчитывала, и Эдвард напрочь забыл про нее.

В глазах экономки застыл первобытный ужас. Эдвард боялся даже представить, что увидела Герда сквозь призму своей фантазии. Экономка закатила глаза и упала в обморок. Он бросился к ней, но успел схватить только горячий кофейник. В тот самый момент, когда ее тело с грохотом повалилось на пол, проектор показал последний кадр и погас.

Двор
-----------------------------------------------------
[Фабричный район] Редакция газеты «Мирабо Манускриптум»    (спустя полтора суток)   

12 апреля 1828 года, около полуночи.

Эмилия задрала голову и, придерживая шляпку, окинула взглядом высокий фасад «Туберозы»: свет горел только в окнах мансардного этажа.
— По-моему, у них не приемный день, — протянула она тоскливо, обращаясь к своему спутнику.
— Какая нам разница? Мы к ним на прием не записывались, — смачно зевнула в ответ ящероподобная физиономия Зойцмана. — У нас плановый техосмотр противоэрозийных укреплений. Вы — заведующая муниципальным управлением номер семь, я — старший инспектор.
— А если попросят удостоверение? — зевнула следом за коллегой Эмилия. Оба они страдали от хронической бессонницы последние пару лет.
— Попросят — покажем. Положитесь на меня, госпожа Сфорца. То есть, госпожа... — он полез в потайной карман сюртука, вынул оттуда желтую корочку с кучей странных печатей и переместился в белый круг света под фонарем, чтобы разобрать покрывавшие картонку каракули. — Госпожа... Если верить документу, Джедидайя Мария Флеминг-Вайнштейн... А нет, это я. А вы... Мазель Пруденция Петтигрю.
— Пруденция Петтигрю, — сморщила носик Сфорца. — Чудненько. И как ты, инспектор Фле-как-тебя-там, планируешь совместить это представление с нашей задачей? Положим, пропустят нас в дом, и что дальше? Начать сотрудничество с обмана — не лучшая идея. Какое мы создадим о себе впечатление?
— Почему не лучшая? Мы ведем журналистское расследование, действуем под прикрытием. Ему ли не знать, что наша работа, особенно под прикрытием, требует значительной осторожности.
— Откуда ему что-то знать? Он фотограф, а не ищейка.
— Он фотокорреспондент, — мягко поправил Зойцсман. — Причем не какой-нибудь салонный чистюля, а самый что ни на есть приличный. Видели его снимки? Набережная, места преступлений, грязные кабаки, проститутки, опиумные притоны...
— Но мы ведь не в грязный кабак пришли.
— Про кабак это я так, к слову. Вы только не спешите с порога называть сумму. Начнем издалека. Потихоньку, без спешки, выпьем чаю, спросим про дела, очаруем, а потом уже перейдем к делу. Мы-де затеяли весь этот маскарад, потому что не хотим подвергать его лишнему риску... Слежка, сами понимаете, затронуты интересы сильных мира сего... Вышли на него по надежным каналам, будучи наслышаны о его умении аккуратно работать на выездах, заимели для него кое-какую работку и вот явились к нему как к лучшему в своей сфере...
— А если откажется?
— Не откажется. Вы уж потрудитесь сделать ему такое предложение, чтобы он не смог отказаться. Кроме того, скажите на милость: что такое «Курьер»? Сборище непрофессиональных болванов, не достойных журналистской славы своих отцов. Разве его там ценят? Разве дают возможность раскрыться его таланту? В этом-то заорганизованном конторском загоне с его скучными мордами, с удушающей бюрократией на всех уровнях управления, с редактором — штопанным, извините за выражение...
— Я уловила твою мысль, Гарельд. Но сомневаюсь, что он примет мое предложение.
— Нет, госпожа Петтигрю, с таким настроем вам слона не продать. Примет, не примет... Какая нам разница? Понимаете, здесь нужен тонкий подход, творческий. Надобно красиво сыграть на его амбициях. Видите ли, он по натуре у нас художник. А художники что? Художникам главное — признание и всякие страсти, чтобы кипела кровь и бабочки в животе порхали. На это и следует упирать.
— Вот уж чем-чем, а страстями мы его обеспечим до самой пенсии.
— О! Теперь верный настрой. Готовы? Тогда позвольте вашу ручку.
— Пф, где же это видано, чтобы чиновники ходили под ручку! Мы тут по важному делу, как-никак. Инспекция этих, как их там, оросительных каналов и акведуков.
— Противоэрозийных конструкций. Позвольте я буду говорить с прислугой, госпожа Петтигрю. Пока мы не окажемся наедине с Блюменфростом, ваша роль — молчать и соблюдать строгий начальственный вид.
— Это я могу. Ладно, стучимся. Тьфу-тьфу-тьфу!
Они решительно пересекли двор, поднялись по ступенькам, и Гарельд трижды ударил в дверной молоток. Через некоторое время за дверью началось шевеление: на первом этаже загорелся свет, затем послышались чьи-то неторопливые шаги и ворчание.
— Муниципальная инспекция! — завопил Джедидайя Мария Флеминг-Вайнштейн в замочную скважину. — Когда вы в последний раз укрепляли откосы?
— Ктойта? — несколько нелогично спросил женский голос из-за двери.
— Муниципальная инспекция! — снова гаркнул инспектор, причем с такой страстью, что у его спутницы заложило уши, а в окнах завибрировали стекла. — Гражданочка, открывайте. Вас, нарушителей, много, а мы одни на целый район. Думаете, мы будем вас ждать? Думаете, нам платят за это? Передадим ваше дело в вышестоящую инстанцию — и вся недолга.
— Надо сказайт хозяям про ваш визит... — залепетал растерянно голос.
— Скажите, гражданочка, будьте уж так любезны. Это, знаете ли, в ваших же интересах. Полагаете, хозяева поглядят вас по головке, когда получат повестку в суд по причине вашей халатности?
— Гарельд, — тихонько прыснула в кулачок Эмилия, — ты перепугал ее до смерти.
Шаги за дверью стали удаляться, но свет не погас — очевидно, женщина отправилась докладывать хозяевам о нежданных визитерах.
— Строгость, мазель Петтигрю, — напомнил Зойцсман, — строгость и еще раз строгость. Наше жизненное кредо: чистота и диктатура.
— Не забывайся, смерд.
— Неплохо. Над текстом еще, правда, предстоит поработать, но лицо в самый раз. Так и держитесь, пока мы не останемся с нужным нам Блюменфростом наедине.
— Конечно.
Гарельд приник к двери, прислушиваясь к тому, что происходит внутри, а Эмилия отошла к темному окну, в котором просматривалось ее отражение, и стала репетировать перед ним чиновничью гримасу.
— С нужным? — дошло до нее спустя пару минут ожиданий. — То есть мы можем еще и не застать нужного?
— Тише, тише, — торопливо оторвал от двери ухо Зойцсман. — Кто-то идет.

Отредактировано Эмилия Сфорца (05.02.2016 15:59)

Двор; фойе
-----------------------------------------------------
Эмилия подбежала к Гарельду, оправила платье и сочинила себе начальственное лицо, по выражению напоминающее нечто среднее между кирпичом и бетонной сваей. Дверь отворилась, и на пороге вырос благообразный господин с несколько сонным взглядом из-под полуприкрытых век, придающим ему сходство с филином. Одной рукой он держался за дверную ручку, другой — за нечто, похожее на руль от велосипеда-паука, который вырастал из небольшой приземистой платформы с двумя маленькими колесиками по бокам. «Сиротский велосипедик», — окрестила про себя Эмилия это приспособление.
— Старший инспектор Флеминг-Вайнштейн, — торжественно представился Гарельд. — С кем имею честь?
Филин невозмутимо воззрился на него и молча моргнул.
— Господин Блюменфрост? — кашлянул Гарельд уже несколько тише, заметно сбавив в напористости.
На лице его собеседника снова не дрогнул ни один мускул.
— Может, глухонемой, — шепнула в ухо коллеги Эмилия.
— Кто его знает, — прогундел Гарельд, не шевеля губами, как чревовещатель, сделал морду посложнее и снова обратился к филину: — Вам известно, что только за прошлый месяц в наше управление поступило более двадцати жалоб на вас от соседей? Когда вы в последний раз проверяли дренажную систему? Вы хоть представляете себе, какими разрушительными, я бы даже сказал, катастрофическими последствиями грозит ее неисправность?! Под удар поставлены не одни соседние дома, не одна только улица, но и целый район! Вы это понимаете, господин Блюменфрост?
Судя по реакции, ничегошеньки он не понимал.
— Гарельд, — потянула коллегу за рукав Эмилия, — не похож он на Блюменфроста. Вдруг это вообще не человек?
— А кто ж тогда?
— Ну этот, как его... механический голем?
Она уже имела опыт общения с бруггианским кланом ученых и знала, на что способен их эксцентрический гений, — точнее, гений доктора Арчибальда, которому всю прислугу в доме заменяли самоходные машины.
— Тогда придется использовать прием «нога в двери», — констатировал инспектор, поставив на порог свой грязный штиблет. — Эй ты! Голем механический! — помахал он рукой перед лицом господина филина. — Если ты нас не впустишь, то мы сейчас сами войдем! Именем городского муниципального управления по округу номер семь, городской бургомистрии и самого графа Алукарда!
— И Великой Справедливости! — добавила Эмилия.
— И Великой Справедливости! — согласился Гарельд.
Мужчина с сиротским велосипедиком слегка приподнял бровь, опустил ее, молча пожал плечами, молча оттолкнулся от пола и молча же отъехал на своем устройстве подальше от двери.
— Вот так-то, — воздел указующий перст старший инспектор. — Никто не смеет воспротивиться воле Великой Справедливости!
Эмилия подобрала юбки, вернула себя чиновническое выражение лица и по приглашающему жесту коллеги проследовала в фойе. Ровно в ту же минуту на лестнице послышались шаги и уже знакомый женский голос с восточно-бруггианским акцентом принялся сбивчиво вводить господина Блюменфроста в курс претензий, выставляемых ему городским муниципалитетом. Сфорца подняла глаза наверх: к ним спускались заурядной внешности женщина в скромном чепце и молодой, с иголочки одетый темноволосый вампир: высокие скулы, узкий рот, синева под глазами — похоже, хозяин особняка.
— Ага! — обрадовался Зойцсман. — Вот он, виновник усадки насыпного грунта! Муниципальная инспекция! — завел он свою пластинку, когда вампир и женщина преодолевали последние ступеньки. — Извольте объясниться, голубчик, как вы докатились до жизни такой. Вы знаете, какие вас ждут штрафы? Вас ждут чрезвычайно большие штрафы! Вы знаете, кто это перед вами? Перед вами, да будем вам известно, мазель Пруденция Петтигрю, заведующая муниципальным управлением по центральному округу, явившаяся к вам лично, потому как безобразия, нарушаемые вами, совершенно непростительны!*
Эмилия для важности выпятила нижнюю губу.
— У нас к вам очень серьезный разговор, — продолжал распинаться вошедший в роль инспектор. — Если не желаете лишней огласки, лучше провести его наедине, без свидетелей. Доброму имени гражданина, занимающего выгодные метры на Клеверных холмах, ославиться довольно просто: стоит только прислуге прознать о размере выписанных ему штрафов, как назавтра его позор станет достоянием общественности. Но наше управление ведет политику обращения к согражданам дружественным лицом, посему мы придерживаемся того мнения, что щепетильные темы — а тема ваших нарушений крайне щепетильна — надлежит обсуждать деликатно, как на приеме у врача.
— Опустим церемонии, инспектор Флеминг, — вставила Эмилия надменно. — Деликатность мы приберегаем для гостеприимных граждан, для тех, в домах которых гостям предлагают чай. Здесь же, очевидно, гостеприимство не в почете.
-----------------------------------------------------
*Аллюзия на известное анекдотические выражение «Здесь вас быстро отвыкнут безобразия нарушать!».

Отредактировано Эмилия Сфорца (06.02.2016 19:38)

Кабинет Эдварда
-----------------------------------------------------
Жутко довольная собой Эмилия (все шло по плану!) бегло осмотрела кабинет, в который ее препроводил темноволосый вампир... нет, ревенант (он отражался в зеркале): судя по обстановке — на полках стояли фотоальбомы, книги, посвященные фотоискусству и оптике — перед ней был именно тот, кто ей нужен. Однако стоило фотографу заговорить, как с лица девушки мгновенно слиняла все радость. «Провал, полный провал. Как же он так быстро раскусил?» — досадовала она про себя, чувствуя, как земля уплывает у нее из-под ног. Это действительно был полный провал. К счастью, замешательство ее продлилось не так долго, чтобы его можно было принять за неуверенность. Помог образ отца. Лишь только представив Шилярда, уличившего ее в растерянности, Эмилия вздрогнула от страха. Она Трамп, а Трампы, согласно любовно пестуемой в обществе легенде, органически бесстыдны. Они могут в случае необходимости изобразить беспомощность и смущение, но чувство растерянности им не ведомо. В голове барабанной дробью, предварящей казнь, отстучали слова главы клана: «Никогда, ты слышишь, никогда не демонстрируй замешательства! В любой ситуации держись уверенно, ищи перспективу. Когда находишься внутри процесса, не понимаешь каким выйдет конечный результат, поэтому всегда борись до конца, не вздумай сходить с дистанции и помни: неудача — это не провал, а вызов».

Трампесса мысленно отхлестала себя по щекам, сосредоточив основные ментальные усилия на своем дыхании (оно не должно было ее выдать), затем, собрав волю в кулак, принялась раскладывать ситуацию на составляющие.

Прежде всего проанализировала, что перед ней за личность. Ей не потребовалось подключать эмпатию, чтобы ощутить исходящие от мужчины волны раздражения и недоверия. Этих эмоций следовало ожидать, учитывая обстоятельства, при которых произошла их встреча. Эмпатия потребовалась, чтобы выявить чувства, скрытые под спудом: воодушевление, фоном которому служила легкая растерянность, и так хорошо знакомую ей увлеченность идеей. Что ж, это было уже кое-что. Кое-что, чем она могла оперировать. Судя по прочим вербальным и невербальным сигналам, этот ревенант был вдумчив, педантичен, дотошен и нетерпим к неучтивости. А еще, безусловно, умен (хотя глупого Блюменфроста ей еще не доводилось встречать). Но, кроме всего прочего, он был честолюбив. Это качество отличало его от тех Блюменфростов, которых она знала. Нет, по-своему каждый представитель клана ученых был честолюбив, но обычно их амбиции не выходили за рамки научных. Обычно. В данном случае выходили.

Покончив с анализом, который был для нее делом настолько привычным, что не занял и полминуты, девушка рассудила, что с ее репутацией ей терять уже совершенно нечего, решила оставить игры и явить Блюменфросту саму себя — Эмилию как она есть с ее гримасами и шутками на грани фола, непредсказуемую, изменчивую, заряжающую всех вокруг своей неистребимой энергией, играющую с огнем, не боясь опалить крылья, enfant terrible Трампов.

— Простите мне этот маленький спектакль, — озорно взглянула она на мужчину, очаровательно улыбнулась ему. — Вы находите, я была убедительна? По-моему, я... мы с коллегой с треском провалились. Но это и к лучшему: моей целью было не одурачить вас, а добиться встречи с вами тет-а-тет. Я пришла к вам не для того, чтобы избавить вас от лишних средств, как вы могли подумать, но напротив — чтобы предложить вам денежную сделку... Боюсь, изложение сути вопроса займет определенное время, но коль уж вы уделили мне внимание, разве же откажетесь выслушать?.. Мое имя — Эмилия Сфорца фон Трамплтон. Та самая. Хроникер дракенфуртской ярмарки тщеславия. Вы можете спросить: почему я не явилась к вам как приличная вампиресса нашего круга? — когда она говорила о «нашем» круге, ее голос не дрогнул. Трампы причисляли к своему кругу всех, кто сулил им выгоду, вне всякой зависимости от расы. — Почему не навестила в визитный день, не назначила встречу? Потому что... Я неприличная вампиресса, увы мне. И я пришла к вам не как представительница своего клана, а как редактор «Мирабо манускриптуп», — она протянула ему визитку. — Кого вы увидели бы перед собой, если бы наше знакомство состоялось при других обстоятельствах? Избалованную буффонку, дочь Шилярда Трампа. Кого вы видите перед собой сейчас? Вампирессу, готовую на что угодно, хоть бы ползать по битому стеклу, ради дела своей жизни. Как это ни парадоксально, своей дурашливой эскападой я демонстрирую вам серьезность своих намерений. Постарайтесь отбросить предубеждение и услышать меня. Важно не то, кем я являюсь и как себя предподношу, важно, что я могу и хочу вам предложить, о чем мечтаю. Это мечты вампирессы, всецело преданной идее вознести развлекательное искусство до уровня высокого. Знакомо ли вам состояние одержимости идеей? О, я уверена, что знакомо. Вы больны — не отрицайте! — я знаю: вы больны искусством. Талант вашего размаха не дается за так, только в обмен на душу. Будучи сама одержимой, я лучше чем кто-либо другой способна оценить ваши работы. Ваши портреты — нечто совершенно потрясающее. Они глубже, чем принято полагать. В них вы показываете себя не только как тонкий психолог и виртуозный стилист, но, что гораздо важнее, как художник, раскрывающий истину о портретируемом, независимую от наблюдателя и в то же время целиком личную... Я вас смутила? Извините. Ближе к делу. Я предлагаю вам безумно интересную и чрезвычайно сложную работу. Работу, которая будет оплачиваться не хуже вашей теперешней, но требовать от вас вдесятеро больше усилий. Работу с духовным миром. Воспитание чувств. То, чего массовый читатель не любит и что позволит вашему таланту развернуться в полную силу. Но вы не гонитесь за массовостью, не так ли? Разве в «Курьере» вам смогут предложить нечто подобное? Позволить себе держать убыточного колумниста или фотокорреспондента может лишь сумасшедший. Такой, как я.

«А превратить убыточное предприятие в прибыльное может лишь Трамп», — хотела она добавить, но не стала, чтобы не перебрать с бахвальством. Ей было известно о том, что Блюменфросты, будучи вампирами, самоотверженно преданными науке, уважают в других честолюбие, пыл и авантюризм, и потому она позволила себе говорить с ним откровенно, демонстрируя те качества, которые сделали ей имя и навеки испортили репутацию. И теперь в ее игре не было ни единой фальшивой ноты.

— Это отвратительная работа, абсолютно отвратительная, — при помощи левитации девушка прямо в кресле поднялась на десять сантиметров над полом, чтобы казаться выше и пусть совсем чуточку, но внушительней, — она вытянет из вас все жилы, вам будет не хватать времени в сутках, вы не сможете заснуть, пока не сочините завтрашний кадр, вы будете так сосредоточены, что покажется, будто вы можете провалиться в фото и исчезнуть в нем с концами. Но каждый вечер вы будете просыпаться с чувством наполненности, причастности к тому, что переживет всех нас, с мыслью о том, сколько всего вам еще предстоит сделать и как это фантастически прекрасно. Ваше искусство и мои деньги, сплавленные в одном тигле, воспламененные нашим совокупным горением, — вот что я предлагаю. Вместе мы сможем горы свернуть. Вместе мы сможем осуществить самую дерзновенную мечту. Я пришла, чтобы отнять у вас надежду на выздоровление, — завершила она свою речь, выразительно сверкнув глазами. — Но смогу это сделать лишь в том случае, если вы сами не захотите выздоравливать. Слово за вами.

Отредактировано Эмилия Сфорца (11.02.2016 21:48)

Кабинет Эдварда
-----------------------------------------------------
Купился или не купился? Все интенции Эмилии водночасье свелись к этому вопросу. Она закончила свой патетический монолог, вернула кресло на место, сдунула локон со лба и замерла в эффектной сценической позе, из которой в случае неудачи ей было бы особенно удобно заламывать руки и метать полные отчаяния взгляды, изображая damsel in distress: головка чуть склонена набок, ладони покоятся на коленях, большие, подернутые слезой очи то постреливают на мужчину из-под ресниц, то благонравно отводятся сторону. Чисто тебе непорочная Аврора Вольтер! Одновременно не забывала сканировать эмоции Блюмефроста. Вернее, подводные течения его настроений — невысказанные мысли и чувства, не получившие внешнего выражения. Эмпатические радары показывали ей, что атмосфера в кабинете понемногу менялась, теплела — морозную недоверчивость ревенанта просветили тонкие лучики любопытства, затем к ним добавилось что-то вроде воодушевления, потом воздух вокруг Блюменфроста пошел вспышками заинтересованности, полыхнул неравнодушием, легким смущением и наконец заискрил проблесками надежды. «Лед тронулся, господа присяжные заседатели», — мысленно поздравила себя Сфорца. Но отмечать успех спешила. Ей ли как эмпатке было не знать, сколь неожиданно и круто меняются настроения творческих личностей: одного-единственного неожиданного всплеска тревоги было бы достаточно, чтобы все пошло прахом!

Ревенант между тем молчал, очевидно, переваривая излитую на него сумбурную информацию. По лицу его решительно невозможно было читать. Умные, строгие, черные, как безлунная ночь, глаза его смотрели немигающе, бесстрастно, пробуравливая насквозь, до самого дна, заполошную душу Эмилии. Даже если бы трампессе не потребовалось изображать смятенную трагическую героиню, она бы все равно долго не выдержала его прямого взгляда. Сколько минут прошло, прежде чем он пошевелился? Две? Три? Или все десять? Эмилия так увлеклась подготовкой к следующему этапу лицедейства, что потеряла счет времени. Когда фотограф встал с кресла и подошел к двери, она уже сложила молитвенно руки и совершенно готова была исступленно страдать, однако вместо «Покиньте мой дом немедленно» услышала, как мужчина кричит в коридор:
— Герда, чаю!

Удивительно, как самые простые вещи могут заставить умирать от счастья. Эмилия даже вздрогнула, когда до ее сознания дошел весь смысл происходящего. Уголки губ ее против воли поползли вверх, на лице выразилось совершенное изумление: услышал! он ее услышал!

— Думаю, наш разговор будет долгим, — добавил фотограф доверительно, почти интимно.

Прилагая все усилия к сдержанности, девушка вполоборота повернулась к нему и обворожительно сверкнула клычками:
— Я люблю долгие разговоры.

* * *
— Так что именно вы предлагаете? — спросил ревенант, когда Герда вышла из кабинета, поставив перед своим хозяином и его гостьей исходящие густым терпковатым паром чайные чашки и вазы со сладостями. — Мой уход из «Дракенфуртского курьера» (я говорю гипотетически) разрушит мою карьеру. Мои родственники отвернутся от меня, когда узнают, что я перешел (опять-таки, будем рассуждать гипотетически) в «Мирабо».

«Чай с Блюменфростом, — внутренне ликовала Эмилия, пряча за краешком чашки лисью улыбку. — Я снова пью чай с Блюменфростом. Черный сансарийский поссай тем же одуряющим ароматом, что и тогда, с теми же алхимическими добавками. Что это, как не добрый знак? Определенно, это добрый знак. Звезды на моей стороне. Главное — не спугнуть удачу».

— Я предлагаю вам будущее, — улыбнулась загадочно девушка, вернув чашку на блюдце.
— Не скрою, ваша речь весьма... вдохновляет, — холодно вставил молодой ревенант, — но здесь нужно что-то более веское, чем забавный спектакль в моем фойе и ваш занимательный монолог.

«Ждет конкретики», — догадалась трампесса. Но у нее не было конкретики, если не считать таковой вполне определенную цель переманить к себе Блюменфроста, тем самым показав смачный кукиш этому надутому индюку, главному редактору «Дракенфуртского курьера». Пришлось импровизировать на ходу (что она страшно не любила, поскольку, в отличие от Гарельда, к ответственным выступлениям предпочитала готовиться заранее). «Самое главное здесь — не думать, — настраивала она себя. — Я все время думаю, а это неправильно. Лишние мысли могут все испортить. Надо не думать и вести себя по-отцовски: держаться открыто, смотреть прямо в глаза, говорить спокойно и твердо, как подобает деловой особе, склонять к сотрудничеству гибко, но уверенно. Уф-ф, поехали!»

— Вот что конкретно я подразумеваю под будущим, — продолжила Сфорца после короткой паузы, — вашу карьеру, но не разрушенную, а вышедшую на новый виток. Уход из «Курьера» не только не испортит вам репутацию, но и скажется на ней самым благоприятным образом, если альтернативой ему послужит завоевание новой репутации — репутации фотографа, стоящего выше издания, на которое работает. Вам должно быть известно о том, как меняются нынче облики популярных газет. В нашей сфере последний десяток лет происходит активный процесс диверсификации. Тиражи увеличиваются, количество страниц от выпуска к выпуску неуклонно растет, рубрики расширяются, углубляются, даже выделяются в самостоятельные печатные единицы. Мы приходим к необходимости вести светскую хронику в журнальном формате. Представьте, что получится, если соединить «Фасоны» и «Мирабо». Вообразите, каким это будет пользоваться успехом! Журнал, который формирует стиль жизни, учит вкусу, приоткрывает дверцу в светское общество, рассказывает о громких премьерах, о последних тенденциях моды, о цвете подвенечного платья герцогини Транси и вместе с тем объясняет, почему весь этот вздор так важен. Вы будете фотографировать как простых людей, так и первых лиц государства, правительственную и деловую элиту: Урбана фон Трамплтона, Гуса Ордиса, Орнеллу Дем Ренд, преподобного Крайста, Дракулитов, Груффидов, Венганзу, Кейзерлингов и Кафок. Причем как фотографировать! Возвышая модную съемку до уровня искусства, оживляя портретное фото магией художественных образов, воспроизводя сюжеты из Книги Причин, из поэм и сказок Иоганна Аскара, рисуя фантастические картины, происходящие в другой реальности, в деконструированном просранстве, — блеснула она знанием терминов. — Сами понимаете, тут потребуется умение создавать изысканные визуальные метафоры, в котором, чего уж кривить душой, вам нет равных. Я предлагаю вам под моим чутким началом стать Йозефом Эстерхази от фотографии. Собственный студийный павильон, театральные декорации... Все, что позволит вам достичь необходимого мастерства в той фотографии, к которой вы имеете склонность. В перспективе — персональные выставки в Музее изящных искусств и Национальной галерее, — возбудившись от звука собственного голоса, она вскочила с кресла и размашисто повела рукой в сторону светлого будущего, вроде как указывая фотографу на означенную перспективу. — Не скрою: вам придется сотрудничать с некоторыми скандальными особами. С Пегги Лимерик, к примеру. Наверняка вы читали прославившую ее статью «Дерби в Сибруке упадочно и порочно»? Пегги, признаю, не подарок, но, вы знаете, придуманные ею факты зачастую лучше правды. Я придерживаюсь того мнения, что объективность в журналистике — миф. Когда-нибудь вся индустрия к этому придет, и мы будем шествовать в авангарде. Что вы на это скажете? Разве это хуже, чем репортажная съемка для «Курьера»? Вы ведь портретист от природы! У вас дар художника. Вам недостаточно просто фиксировать реальность, вам необходимо ее расширять. И я могу вам в этом помочь.

Отредактировано Эмилия Сфорца (13.02.2016 04:02)

Кабинет Эдварда
-----------------------------------------------------
Остроскулое лицо ревенанта, — обратила внимание Сфорца, — во время ее речи приняло задумчивое, даже мечтательное выражение. Вспомнив одно из важнейших правил эффективного ведения переговоров — зеркалить жесты и микровыражения собеседника — трампесса аккуратно расправила сзади юбки, присела на краешек кресла, положила подбородок на кулачок и тоже напустила в свои бирюзовые очи туману.
Ревенант тут же опомнился, мотнул головой и тоном налогового инспектора, которому всучили пухлый конверт, пропечатал:
— Вы хотите меня купить?
Трампесса, не изменив положения, лукаво изогнула красивую бровь:
— Как вы сами считаете?
— Вы хотите меня купить, — убежденно произнес Блюменфрост, коснувшись сухими губами ободка чайной чашки.
— Не я, а наше издательство, — девушка тоже глотнула чаю.
— И я продамся вам. Вам и вашему изданию, пусть так. Но, будьте уверены, цена моя будет высокой.
Сфорца скопировала его серьезную мину:
— Я вся внимание.
— Прежде всего, я хочу полную свободу в плане технических средств, передвижений и самовыражения, — ревенант с неожиданной для него стремительностью переместился за письменный стол, взялся за перо и принялся диктовать ей свои условия, бегло нотируя их на бумаге. «Ах ты ж свободолюбивый тролльский кот», — мысленно послала в него луч добра Сфорца, допивая свой чай, который вдруг сделался совершенно безвкусным.
— Я оставляю за собой право отказаться от любого репортажа, который вы мне предложите. Кроме того... — гнул свою линию Блюменфрост. — Вы обязуетесь покрыть все расходы на командировки, в том числе инициированные мной, а также на любую технику, запасные детали, линзы и алхимические регенты, которые понадобятся мне для работы. В случае нарушения наших договоренностей с Вашей стороны я буду требовать неустойку в размере шестикратной заработной платы.

Трампесса с сосредоточенным видом ему кивала, а в голове ее быстро-быстро щелкали косточки счетов: «Неустойка в шестикратном размере. Ишь чего! Скажу главбуху, чтобы поставил ему минимальную. Если будет справляться, доберет командировочными».

Фотограф оторвался от писанины и повернулся к ней, проверяя ее реакцию. Из его речи выпирали жесткие пружины подтекста: любишь кататься, люби и саночки возить. Сфорцу выводили из себя его выжидающий взгляд, его спесивый тон и попытка (надо сказать, удачная) пристроиться сверху, но лицо ее оставалось безмятежным, как солнечный майский полдень. Миндально, елейнейше улыбнувшись, она куснула галету, неторопливо ее разжевала, кончиком пальца смахнула крошку с уголка губ и мягко спросила:
— Вы хорошо знаете себе цену, не так ли?
Он не счел нужным на это ответить. Он вообще держался так, будна она ему чем-то обязана. Выражение его лица не менялось, но настроенческий фон пополнился уже ранее замеченной и теперь окрепшей и выделившейся в солирующую тему идейной увлеченностью.
— Однако я готов положить еще кое-что кроме моей карьеры на вашу чашу весов, — таинственно сообщил он, просушивая чернила папиросной бумагой. — Некоторое время назад я, скажем так, сделал небольшое открытие...
Эмпатка затаила дыхание, инстинктивно почуяв выгоду.
— ...Я изобрел механизм, — фотограф покинул рабочий стол и поднес собеседнице список своих условий. — Механизм, который в умелых руках и при достаточном финансировании может в корне изменить фотографию как вид искусства. Я думаю, что с его помощью можно достичь всего, что вы мне так красноречиво пророчите, и многое сверх этого! Если хотите, я прочту высокопарную речь в вашем стиле, или... я могу устроить вам небольшую демонстрацию, но с одним условием: вы здесь и сейчас поставите свою подпись под этим списком. Это грабительские условия с точки зрения купли-продажи, но вполне выгодные с точки зрения равноправного сотрудничества. Вопрос в том, что вы предпочитаете.

Эмилия потянула за край белый лист, положенный перед нею на стол, пододвинула его ближе к себе, придирчиво изучила, сопровождая этот процесс кивками и краткими «угу» и «ага», пощелкала пальцами, протянула ладонь и с лукавым задором во взгляде попросила:
— Не одолжите ли вашу пищущую ручку?..
Он, разумеется, одолжил.
— Видите ли, — продолжила она, вырисовывая под импровизированным контактом подпись, — я предпочитаю совмещать одно и другое: сотрудничество и купле-продажу. Весь опыт мировой экономики говорит о том, что из этого сочетания рождаются самые выгодные сделки. А кроме того, я чудовищно любопытна и не найду себе места, пока не узнаю, что вы изобрели. На это вы меня и поймали! Вот вам мое согласие. А теперь давайте покончим со скучным и перейдем сразу к интересному. Что же за механизм вы придумали? Будьте любезны продемонстрировать. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, так ведь?

Отредактировано Эмилия Сфорца (19.02.2016 00:43)

Фотолаборатория Эдварда
-----------------------------------------------------
Придерживая юбку, чтобы ненароком не споткнуться впотьмах, Эмилия аккуратно пробралась в центр мансардного помещения, загроможденного тумбами, столами, ящиками, ящичками и коробочками. Устроившись на сидении, предложенном ей хозяином, она впервые за весь вечер смогла свободно вздохнуть. Здесь, на жесткой колченогой банкетке, среди всех этих инструментов и хлама, она почувствовала себя в родной стихии: рабочий беспорядок мастерских был ей намного милее шика светских салонов, а кроме того, после пережитой в кабинете нервотрепки большим облегчением было узнать, что хозяин дома, этот самодовольный сноб, тоже нуждается в месте, где сможет расслабиться, сбросить социальную маску и остаться самим собой. Гильберт Старк называл свою домашнюю лабораторию тайным убежищем мечтательного мальчишки, говорил, это место — самое интимное в жилище любого ученого, святая святых, и Сфорца, повидавшая на своем веку немало вампиров науки с их мастерскими, находила его определения весьма точными. Она, конечно, не могла не догадываться: ее пригласили сюда только по той причине, что габариты изобретения не позволяют осуществить его транспортировку, но все равно радовалась, как шкодный ребенок, заслуживший порку, но неожиданно получивший конфету. «Это что-нибудь да значит», — ликовала ее душа.
Ревенант расчистил центр комнаты, сдвинув в сторону лишнюю мебель, водрузил на освободившееся место громоздкое приспособление, которое представляло собой черную коробку на трехногом штативе с выдающимся вперед квадратным раструбом, и повел рассказ о том, как однажды на ипподроме каких-то два болвана поспорили, умеют ли кони летать. Эмилия с трудом подавляла насмешливую улыбку, но делала вид, что внимает каждому его слову, и вообще держала себя, как прилежная ученица в лектории.
— ...в течение дня я сделал около сотни фотографий бегущих скакунов, — повествовал Блюменфрост. — На нескольких из них четко видно, что лошадь полностью находится в воздухе, так что инициатор спора победил, но речь, конечно, не об этом. Из полученного на этой странной фотосессии материала и родилось изобретение, которое я хочу вам показать.
Он взялся за ручку, торчащую из коробки, и начал ее крутить. Во внутренностях прибора что-то застрекотало. Из раструба выскочил яркий луч, ударился о стену и открыл в ней опалесцирующий портал. Посреди портала обрисовалась черная лошадь. «О святая», — прошептала ни живая ни мертвая вампиресса. Она ожидала чего угодно, только не этого. Изображение помигало. «О святая!» — повторила девушка, когда конь ожил и стрелой побежал по воздуху. Казалось, он вот-вот выпрыгнет из портала, кинется во тьму, где она сидит, раздавит ее, затопчет своими копытами, сметет со своего пути ящики, инструменты, уронит на пол призвавший его колдовской аппарат, разрушит мансарду, повергнет в руины и прах весь известный ей мир... Но спустя пару секунд свет померк, конь пропал и колдовство оборвалось.
— Это еще не все! — поторопился сообщить Блюменфрост. — Получив первый результат, я покопался в своем архиве и создал еще один проект.
Немного пошаманив вокруг своего адского агрегата, он что-то к нему приделал, чем-то щелкнул и снова взялся за ручку. На сей раз портал открывался прямиком на главный проспект. Точнее, на главный проспект вековой давности, каким он сохранился фотохронике из муниципальных архивов. Эмилия неотрывно, по-детски приоткрыв рот, глядела на светящийся прямоугольник, озаряющий стену, и блестящие глаза ее дрожали от ужаса и восторга. Ее ум превратился в огромную камеру-обскуру, перед которой бесконечной вереницей проносились картины-фантазии: дирижабли, воспаряющие ввысь со скоростью мысли, повозки, превращающиеся в кареты и дилижансы, здания, вырастающие, ветшающие и разрушающиеся в течение пары ударов сердца, лица людей и вампиров, взрослеющие и увядающие прямо на глазах. Ей показалось, она прикоснулась к вечности, услышала ритм, в который выстраиваются события от самых незначительных до колоссальных. И это было самым магнетическим, самым завораживающим переживанием ее жизни. Увы — слишком коротким...
Проекция погасла так же быстро, как в первый раз. Беспорядочные видения, возникшие на стене, сразу исчезли. Сфорца отмерла, проглотив подступающий к горлу ком, не своим голосом спросила:
— Вы показывали это кому-нибудь еще?
— Да, — с легкой заминкой ответил фотограф. — Вчера я пытался получить патент на свое изобретение. Но комиссия не увидела в кинеграфии (так я это назвал) научной ценности. Они назвали это «оригинальной формой демонстрации своего портфолио». А что скажете вы?
— Что я скажу вам?.. — обронила девушка и умолкла. Некоторое время сидела, не двигаясь, даже не мигая, затем подняла руки с колен и огласила комнату тремя негромкими хлопками в ладоши. Блюменфрост устремил на нее вопросительный взгляд, недоумевая, издевается она или восхищается. Зашуршав юбками, она поднялась с тумбочки, подошла к прибору, заглянула в его раструб, как бы проверяя, не вылетит ли оттуда птичка, выпрямилась, посмотрела на собеседника и убежденно проговорила:
— Скажу, что в этой комиссии сидят старые маразматики с хронической импотенцией мозга. Вы знали, что Нину Блюменфрост они тоже освистали? Ах, конечно, она же ваша родственница. Эти унылые ретрограды органически не способны оценить ничего по-настоящему стоящего. Вы им шедевр — они вам: «Китч!». Вы им новацию — они вам: «Оригинальная форма портфолио». Знаете что? Забудьте про них! Патент я вам устрою в два счета. Это ведь золотая жила! Слышите? — постучала она по корпусу агрегата. — Так звучат деньги. Большие деньги. У вашей кинеграфии неисчерпаемый потенциал! Она изменит все в фотографии! Нет, вы только задумайтесь: кому нужны будут статичные снимки, если можно получить свой портрет в динамике? Вы ведь можете то же самое сделать со мной? Я имею в виду мой портрет. Вы можете его оживить? А если... Ой! — она взвизгнула, как девчонка, хлопнула себя по лбу, оживленно затараторила: — Если мы сделаем фотосессию для журнала с Симоной фон Дуартэ в образе фейри, а потом вы ее, как лошадь, сделаете живой, а потом... Это будет гениально! Прямо в ее галерее устроим рекламную демонстрацию вашего аппарата! А потом... Нет, вы только представьте: живые сюрреалистические портреты, сценки, снятые на натуре, комедийные скетчи... Вы ведь можете сделать постановочную кинеграфию?
— Что? — Эдвард устало потер переносицу.
— Постановочную кинеграфию.
— В принципе да, но я не думаю, что это может...
Сфорца положила свою ладошку на его руку, лежащую поверх чудо-аппарата, заглянула в его глаза, горячо зашептала:
— Я так и знала! Только обещайте, что никому больше не расскажете об этом. Если кто-то узнает о вашем изобретении до того, как мой папа устроит нам... то есть вам его патент — вы ведь представляете себе, насколько завистливы и подлы бездарности? — мы не оберемся хлопот, — тон ее стремительно повышался. — Ах, богиня моя, до чего замечательная ночь! Знаете что? Вы волшебник. Да-да, вы волшебник. В свое время все об этом узнают. А сейчас вы должны немедленно показать это папе! — она потянула его за руку к выходу из мансарды, но, сделав пару шагов, опомнилась и выпустила его ладонь, сконфуженно залепетав извинения. Между тем прикосновение позволило ей ощутить, что от давешней холодности в его настроениях не осталось и следа.
— Вы ведь знаете, кто мой отец? — поспешила она возобновить разговор, чтобы сгладить неловкость.
— Вы упоминали, — сказал фотограф. — Шилярд Трамп.
— Вот именно. О-о-о, могу представить, в какой восторг приведет его ваше изобретение! И тогда нам светят неограниченные ресурсы... Понимаете? Нужно сейчас же показать ему кинеграфию. Вы можете сейчас? Ах, у вас, наверное, планы... Но если не сейчас, то когда?

Отредактировано Эмилия Сфорца (13.03.2016 18:47)

Фойе
-----------------------------------------------------
— Что же насчет встречи с моим отцом? — переспросила Эмилия, когда они вышли из мастерской и направились к спуску на первый этаж.
— Я думаю, что организовать встречу будет несложно, раз уж мы теперь работаем вместе, — ответил фотограф после непродолжительной паузы. Пока они были в мастерской, он казался потеплевшим, размякшим, расположенным к ней, но стоило им оказаться в коридоре, как на его лицо опять набежала какая-то непонятная меланхолическая хмурь, и девушке начало казаться, что на срочную встречу «с одним господином» он сослался специально, чтобы поскорее избавиться от нее. В который раз она пожалела о том, что не умеет читать мысли. Что с того, что она чувствовала и внушала эмоции? Сейчас эта способность не принесла ей ровным счетом ничего полезного. Другое дело — чтение мыслей. Узнать, какие думы терзают сумрачный ум Блюменфроста, было бы очень кстати. Но увы.
«Моргот бы побрал этих творческих личностей! — ругнулась девушка про себя. — Вечно у них какие-то терзания, рефлексии, скорби о судьбах родины. Мы еще не начали работать, а я уже от этого устала. Но ничего, отыграюсь через зарплату. Ах да! Зарплата!..»
— Как вы удачно напомнили! — воскликнула она уже вслух, замедлив шаг возле двери его кабинета. — Наш договор еще нужно оформить в бухгалтерии. Стандартная процедура. Вы же хотите получать зарплату?
Фотограф тоже притормозил. Все в нем буквально кричало о нежелании снисходить с творческого Парнаса до стандартных бюрократических процедур, но, видимо, признав таковую необходимость неизбежной, он вошел в свой кабинет и через некоторое время вернулся с тонкой картонной папкой.
— О, вы позаботились о том, чтобы договор не измялся, — расцвела трампесса, потянувшись за документом. Блюменфрост, подтверждая худшие ее опасения, снова заколебался, сжал сильнее пальцы на папке, напрягся, как... «Как уд на свадьбу собрамшись», — сравнила она литературно, так что пришлось буквально вырывать договор из его рук.
— Не беспокойтесь, — улыбка Сфорцы была яркой, как сотня электрических лампочек. — Гарельд передаст это в бухгалтерию, и уже в понедельник вас оформят на полную ставку. Полагаю, вам хорошо известен адрес нашей редакции? Мы работаем по солярному графику, как и «Курьер», вам не придется привыкать к новому распорядку. Благодарю вас за сегодняшнее представление. Это было незабываемо! Жду вас после выходных в своем кабинете к восьми утра.
Фотограф ответил ей легким учтивым поклоном, выражающим то ли молчаливое принятие к сведению всего услышанного, то ли приглашение проследовать в вестибюль. Эмпатка явственно чувствовала: овладевшее им еще при выходе из мансарды раздражительное нетерпение усиливалось с каждой секундой. Не желая его задерживать (даже намек на навязчивость сейчас мог бы разрушить все, чего она с таким трудом достигла), она поспешно откланялась, быстро дошла до лестницы и столь же стремительно, громко застучав каблуками, сбежала вниз, к Гарельду.
Журналист встретил ее настороженно-вопросительной физиономией.
— Успех? — безмолвно проартикулировал он губами, принимая из рук начальницы картонную папку.
Эмилия многозначительно цокнула языком и заговорщицки ему подмигнула. «Ну вот, я же говорил!» — нарисовалось на морде Зойцсмана.
По залу, пахнув в лица присутствующих ночной прохладой и сыростью, пролетел зябкий сквозняк; послышались скрип колес, стук копыт, гул оживленной улицы — это седовласый мужчина на сиротском велосипедике широко распахнул обе створки входной двери, тем самым недвусмысленно выражая свое отношение к компании болтливого журналиста.
— Рада нашему знакомству, — попрощалась Сфорца с хозяином дома, подождав, пока тот спустится в холл. Первым ее порывом было подойти и протянуть ему руку для пожатия, как это делал отец, заключая сделку, но, вспомнив свой конфуз в мастерской, девушка смутилась и передумала. — До скорой встречи! — бросила она, выходя во двор.
— Чао, парниша! — присоединился к расшаркиванию Гарельд, похлопав седовласого молчуна по плечу. — Приятно было поговорить с таким понимающим человеком.

* * *
Спустя полчаса их экипаж свернул на проспект и затрясся по мостовой. Эмилия, уставшая делиться впечатлениями, охрипшая от разговоров, разомлевшая, встрепенулась, когда они подпрыгнули на очередной кочке, посмотрела куда-то сквозь Зойцсмана и вдруг спросила: «Как ты думаешь, почему кони не летают?..» — и по этому вопросу, по тому мечтательному тону, которым он был задан, по блеску глаз, который его сопровождал, журналист понял: грядут большие перемены для всей газеты.

  (временной скачок в пять дней)    [Казенный квартал] Редакция «Мирабо манускриптум»

Отредактировано Эмилия Сфорца (13.03.2016 21:55)

Гостиная; кабинет Эдварда.
-----------------------------------------------------
[Орлей] Имение Сен-Мишель-Лоран

9 мая 1828 год. Полночь.

В гостиной на мягком кожаном диване, поставив остренький локоток на подлокотник, а на ладонь — не менее острый подбородок, сидела Мария фон Блюменфрост. Отстраненная на неделю от преподавания в академии, Мари так и не смогла придумать, на что потратить освободившееся время, поэтому почти ничего не делала целыми днями и уже начинала сходить с ума от безделья. Рядом с диваном почетное место занимал круглый кофейный столик черного дерева с резными ножнами, на котором, на начищенном до зеркально блеска подносе, стояла, на тонком фарфоровом блюдечке с золотой каемочкой, белоснежная маленькая чашечка с горячим шоколадом. Горничная принесла этот десерт своей госпоже перед тем, как начать ежедневную борьбу с пылью, следы которой в доме Блюменфростов не могла найти ни одна живая душа. Экономка Герда не позволила бы прислуге заниматься уборкой в присутствии Мари, но та сидела в гостиной целыми днями, потому честной служанке следовало либо отказаться вообще от уборки в этом помещении, либо мести и вытирать в присутствии хозяйки, и она выбрала второе. Герда велела горничной убираться с еще большей тщательностью, чтобы продемонстрировать госпоже усердие в полной мере. Только Мари мало интересовалась такими вещами.
Вампиресса протянула руку к чашке и отметила с недовольством, что напиток, о котором она успела позабыть, порядочно остыл. Мари хотела отругать прислугу, метелка которой уже переместилась с рамы семейного портрета Блюменфростов на напольные часы с маятником, за нерадивость, но тут взгляд ее упал на лежавшую тут же, на столике, газету. Лениво пробежав глазами титульную страницу, Мари вздрогнула, изменилась в лице, схватила газету и, резко развернув ее, стала с читать с жадным удивлением.
— Трампы... Эдвард фон Блюменфрост... спонсировать изобретение... — от начала до конца пролетела она всю статью с быстротой вихря. — Как интересно! — губы вампирессы скривились в неприятной улыбке.
— Что случилось, мадам? — обернулась служанка на возглас своей госпожи, и тоже, в свою очередь, удивилась, ведь никого в комнате уже не было, потому что Мари молниеносно выбежала из гостиной и теперь поднималась по лестнице на третий этаж, в комнаты сына.
«Не может быть, не может быть, не может быть...» — преодолевая ступеньку за ступенькой убеждала себя Мари. Точно такими же были ее мысли, когда она отворила дверь в кабинет Эдварда, которого не было дома.
Девушка не раз бывала в этой части дома, и никак не могла решить для себя: нравится ей или не нравится педантичная аккуратность сына, но сейчас она оказалась очень кстати. Мари нужна была информация, а для этого, как известно, все средства хороши. Выдвинув ящики стола и порывшись на полках, вампиресса почти сразу нашла то, что искала. Стараясь ничего не перепутать и не оставить следов своего пребывания в кабинете, Мари села в кресло у окна и стала изучать обнаруженные газетные статьи, которые все оказались в одной папке и, стараниями Эдварда, были очень удобно разложены в хронологическом порядке.

Отредактировано Мари фон Блюменфрост (15.01.2017 23:03)

Главный проспект  (временной скачок в 4 часа)    

Фотолаборатория Эдварда
-----------------------------------------------------

10 мая 1828 года. Около полуночи.

Эдвард сидел в фотомастерской на мансарде дома Блюменфростов и придирчиво осматривал накупленное барахло. Перед ним пестрой кучей лежали желто-красные гирлянды, блестки, переливающаяся мишура, рыжие резиновые трубки, цветная бумага, зонтик, удочка, искусственные цветы и все остальное, что благодаря методу тетушки Гугентусик ему выпало покупать. Режиссер задумчиво крутил стебель фетровой розы, мысленно собирая из накупленных мелочей костюмы для актеров.

— Так и так придется договариваться с театральной костюмерной... — покачал он головой, выудил из-под стола несколько картонных коробок и стал аккуратно укладывать покупки.

Под последней гирляндой обнаружился черный конверт из тех, в которых Эдвард передавал снимки заказчикам. Недоумевая, откуда тот взялся, ревенант открыл конверт и вынул несколько фотографий.

— Скарлетт...

Он принес эти фотографии из редакции — Эмилия выбрала для статьи Гарельда только один портрет графини, а остальные фотограф забрал домой. Для статьи подошел самый целомудренный снимок: на нем не видно смертельной раны. Фотографии, оставшиеся Эдварду, напротив, представляли собой карнавал крови, боли и смерти. Графиня смотрела в кадр, и во взгляде ее читался девичий испуг, словно ее напугала случайно залетевшая в окно синица, а не свинцовая пуля, насквозь пробивающая ее легкое. Губы слегка приоткрылись, обнажая кончики белоснежных клыков. Уже на земле, утопая в багровом озере собственной крови, Скарлетт сонно улыбнулась, едва заметно, как ребенок, которому во сне видятся мягкие игрушки и карамель.

Эдвард не мог отвести взгляда от снимка, пораженный этой нежностью и красотой.  Вдруг в дверь постучали. От неожиданности Эдвард уронил на стол фетровую розу, такую же мертвую и прекрасную, как графиня Бладрест.