Я не помню, в каком это было году. Не знаю, сколько мне тогда было лет — девять, десять, а может, всего лишь восемь? Я пытался допытываться у мамы, но она ничего не помнит: загадочный эпизод, лишивший меня покоя на долгие годы, начисто стерся из ее памяти. Зато я могу с поразительной точностью вспомнить множество пустяков — незначительных деталей, мало относящихся к делу. Например, мамино черное пальто оверсайз или большие очки в черепаховой оправе, которые так шли к ее гладкому русому каре, или желтый тополиный листочек, приклеившийся к зеркалу заднего вида. Всю дорогу я поглядывал на него, гадая: отвалится, не отвалится.

Погода тогда выдалась скверная: было серо и пасмурно, солнечный свет едва пробивался сквозь груду тяжелых туч, нависших над набережной. Холодный фронт вместе с дождем принес ранние сумерки, и город стоял притихший и полусонный.

Когда мама припарковалась, на задыхающуюся от предчувствия дождя мостовую упали первые капли. А уже в тот момент, когда мы вошли в парадную, за нашими спинами хлынул отвесный ливень — настоящий потоп.

Мама торопила меня, и мы не стали рассматривать дом снаружи. Но теперь, когда я снова стою напротив его парадной и с трепетом разглядываю осевший фасад, мне кажется, за прошедшие годы дом нисколько не изменился. Старый фонд: кирпичная трехэтажка с витражами в подъездных окнах и резными дверями из массива ценного дерева. Ветхая, аристократичная фифа, в прошлой жизни принадлежавшая какому-нибудь светилу науки, профессору медицины — не удивлюсь, если самому Преображенскому. Меня сразу к ней потянуло.

Внутри — я хорошо это помню — лоснились свежевымытые ступени, слабо пахло побелкой и сушеной лавандой. Но на всех благородно старящихся предметах, на перилах и окнах лежал слой застарелой пыли — сизой, как маслянистая пленка на стылом чае. Консьержка велела нам сразу подниматься на третий этаж, в квартиру номер 13, где нас уже ждут и все готово к осмотру.

Она напоминала Бабу Ягу из сборника Афанасьева — из выпуклой родинки на подбородке торчали жесткие волоски. В ее полутемной каморке гостил мужик, уткнувшийся в крошечный телевизор в углу кукольной кухоньки — передавали футбольный матч. Сторож или, может быть, дворник, с моржовыми усами как у Лешего.

Старуха пожаловалась маме, сколько сил они недавно угрохали, чтобы отмыть витражи от пяти слоев масляной краски. «Профессор велел закрасить, чтобы спрятать самую-то красоту от швондеров да чекистов», — проскрипела она, как будто маме было не все равно. Мама лишь покивала, давя вежливую улыбку, а я...

Вы, наверное, удивитесь, что за странный я был ребенок, но мне тогда немедленно захотелось здесь поселиться — среди призраков прошлого и сказочных персонажей.

Поднявшись на третий этаж, мы остановились у окна с видом во двор. Это было единственное окно в парадной без витража — и единственное же чистое. Оно открывало обзору соседний степенный дом, пару потертых скамеек внизу, заштрихованных почеркушками голых веток, и далекий намек на реку, бегущую за край рамы.

Мама с непроизвольной брезливостью взглянула на пальцы — минуту назад их подушечки скользнули по пыльному витражу.

Я подергал ее за рукав:
— А можно мы здесь останемся? Я не хочу смотреть другие квартиры.
— Перестань, — вздохнула она. — Мы пока даже эту не посмотрели.

Звонить в квартиру номер 13 полагалось в дверной колокольчик — изящный, с витым узором. Вещица другой эпохи, наверное, еще от профессора сохранилась. Но я могу чем угодно поклясться: дверь перед нами открылась сама по себе, еще до того, как мама дернула латунную цепочку, приводившую в действие старинный механизм.

— Проходите на кухню, располагайтесь, будьте любезны, — донесся голос из глубины квартиры. — Обувь только в прихожей оставьте, у нас паркет.

Годы спустя — девять, десять, а может, и все одиннадцать? — я снова вхожу в ту же сумеречную парадную. Меня встречает мигание тусклой лампы. Я касаюсь лакированного перила, провожу по нему ладонью и мажу дымным взглядом вверх по каменной лестнице. Запах пыльной лаванды, словно прустовская мадленка, мгновенно отбрасывает меня в детство.

Кажется, здесь ничего не изменилось с тех пор: то же утробное ворчание телевизора из каморки консьержа, тот же букет сушеной лаванды и ковыля с лиллипутскими фонариками физалиса на изящном приставном столике между пролетами. Я проскальзываю как тень мимо дремлющего консьержа — живы ли еще Баба Яга и ее закадычный Леший? — взбегаю по лестнице и останавливаюсь у единственного окна, лишенного витражей. С рассохшихся рам чешуйками сходит краска, а в трещины забились мертвые паучки. Я веду пальцами по стеклу, прорисовывая дорожку, и с улыбкой смотрю на руку: подушечки — все в сизых пушинках пыли. Стряхиваю их и всматриваюсь во двор. Деревья, кажется, повзрослели — но вряд ли сильнее меня.

Ветки в ошметках желтой листвы качаются, заслоняя обзор. Предвечерний медовый свет струится сквозь них, разбивается о фасад соседнего степенного дома и плещет в мое лицо яркими отсветами.

Я засовываю руку в карман и нащупываю там вещь, которую хранил все эти годы — сам не зная, зачем. Гладкий металл холодит ладонь, рассылая по нервам колючие импульсы; они пробегают по коже, поднимаются выше — в мозг, в бессистемную картотеку моей причудливой памяти, и из хаоса и сумятицы дней извлекают искомый образ. Он встает перед мысленным взором четко и ясно, будто стоп-кадр из фильма: пшш!

— Да вы не стесняйтесь, проходите на кухню, — хлопотливо бормочет он.

Жовиальный старик с аккуратно подстриженной белой бородкой. Шустрые карие глазки за косо сидящими но носу-картошке очками; идеально лысая, как бильярдный шар, голова, в рябоватой глади которой играют зайчики от хрустальных светильников. Он носил клетчатую рубашку, старомодные брюки со стрелками и подтяжки, натянутые на кругленьком животе.

— Выпьемте, может, чаю? — голос по-стариковски хрипит, но интонации теплые и радушные. — Ребенок, поди, продрог. Такая непогода на улице разыгралась, и, знаете, как-то вдруг, ни с того ни с сего... Специально для вас достал, с крыжовником, королевское...

Он сунул маме под нос пол-литровую банку с вареньем, крышку которой по старой моде обтягивала кружевная салфетка, перевязанная ленточкой.

— Я такое даже не пробовал, — потянулся я к банке.

Старик перехватил мою куртку и повесил ее на крючок с тем же тонким витым узором, что и на дверном колокольчике.

— Ну что вы топчетесь у порога, проходите на кухню, заодно и осмотрите... Чаёк-то как раз поспел. Да вы не бойтесь, я не кусаюсь — по крайней мере, до шести вечера!

И он раскатисто и громко расхохотался.

— Спасибо, не стоит, — мама поджала губы, — мы немного торопимся, если честно.

— Да куда ж вы торопитесь по такой-то погоде? Окажите любезность одинокому старику. Угощайтесь, конфеты вот, курабье... Чаю налить тебе, парень?

Банка варенья в его руке сменилась пузатым заварным чайничком с цветочками по боках и крошечным ситечком, качающимся на носике.

— Да! — выпалил я и юркнул за стол. — Мам, можно я выпью чая?

— Садитесь, пожалуйста, обещаю, я вас надолго не задержу. Ну до чего душистый! Ох, ох, чувствуете, как пахнет? Фантастика! С мелиссой, для горлышка хорошо, от простуды... А нервишки-то как дивно успокаивает! Кота им от бешенства вылечил — спит теперь сутками напролет, не добудишься. Я бы и сам так дрых, если б меня не будил собственный храп, ох-хо-хо-хо!

— Нет, ну правда не стоит, — смутилась мама.

— Да бросьте вы! Наливаю? Расскажу вам о доме да о квартире, за чаем оно веселее, верно? Ой, какой умница был прошлый хозяин, ой, боже мой, какой умница! Светлейшего ума человек.

— Как-то раз, — смахнул он с бороды крошки, — подбираю я во дворе вещицу... Медальон с секретиком, в каких нервные барышни прежних времен хранили противообмочные капли. Штука любопытная — с чеканным узором, чистое золото с виду, хоть и траченое временем, потускневшее. Открываю — а там портрет! Девушка. И какая! В платье с пышными рукавами, по моде пушкинской юности. Полупрофиль, прическа как у княгини Юсуповой... хрупкая, дивная красота — хоть садись да пиши сонет. Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты... И локон внутри — шелковистый, цвета лимонного золота, завитой. Такую находку и в ломбард-то сдать совестно, и рука еще не у каждого подымется.

Старик помолчал, любуясь парящей оранжевой гладью своего чая, тем, как листок мелиссы медленно кружит в толще воды, не решаясь ни всплыть, ни осесть на дно. Я подул на свой и сделал пару глотков.

— А вечером вижу: доктор — хозяин этой квартиры, значит, — мечется туда-сюда по двору, да все под скамейки заглядывает, роется в жухлой траве. А в лице — ни кровинки! «Что, — спрашиваю, — сосед уважаемый, потеряли? Хотите вам пособлю в розысках ваших срочных?» «Да, — говорит, — кулон один важный. Не то чтобы по цене дорогой — медь, покрытая позолотой, — но по сентиментальным соображениям прямо-таки бесценный. Память о дочери, — говорит». А сам бледный как полотно, аж трясется, едва не плачет! Что делать? Ну я подумал-подумал, да и вернул. Не стану же я родного соседа обкрадывать, верно? А он, бедолага, как просиял! «Сердечно благодарю, Геннадий Ильич, ваш честный поступок много для меня значит». Ой, ну какой хороший был человек! Благородный, из тех, что живут с достоинством, с понятиями о чести. Редкостный прямо умница! Нынче днем с огнем подобных не сышещь...

Старик хлюпнул носом, промочил глаза краешком носового платка. Потом вдруг оживился и подмигнул мне, расплываясь в заговорщической улыбке:

— А хочешь, кое-что покажу? Ну, ну, интересно?

Он поднялся, пошаркал в гостиную, поманив меня пальчиком за собой, повозился в старинном секретере и наконец торжественно преподнес мне круглый медальон на длинной цепочке. Позолота сдержанно поблескивала в сером сумеречном свете, кое-как пробивавшимся сквозь потоки дождя на улице и высокие окна, полуприкрытые тяжелыми шелковыми портьерами.

— Вау, вот это зачетная тема, — выдохнул я.

— Да, крутая, — согласился старик, и уголки его губ дернулись вверх.

Он указал мне кивком на софу, обитую переливчатым жаккардом, а сам опустился рядом в такое же жаккардное кресло — разве что самую малость сильнее протертое.

— Но вскоре, — добавил он, — доктор наш приболел. И без того бледный, как простыня, совершенно призрачным сделался, аж светится в темноте...

— Можно его открыть? — спросил я, пытаясь поддеть ногтем защелку на медальоне.

— С другой стороны, — подсказал мне дед, — видишь, там вставлен камушек? Ага, просто туда нажми.

— Круть! — восхитился я, когда крышечка отошла и явила моему взору миниатюрную фотографию, вставленную в нижнюю половину позлащенного корпуса.

Старик щелкнул выключателем, и над моим плечом загорелась лампа. Я поднес портрет прямо к торшеру, сунул его под пыльный шелковый купол, источавший горячий вольфрамный свет, — и перестал дышать: мягкие черты лица, загадочная полуулыбка, нос с небольной горбинкой и огромные глаза лани. Наверное, синие, со слезой — черно-белое фото позволяло только гадать об их цвете, но я был уверен, что эти прекрасные очи — синие. Помню свою первую мысль в ту минуту: мне казалось, я за всю жизнь не встречал никого красивее этой девушки.

— Ну что, слушаешь дальше?

— Конечно, — едва выговорил я, не в силах отвести взгляд от портрета.

— Совсем, вижу, доктор уже плохой. Бледный и тощий весь, полупрозрачный, как папиросная бумага. Через него вполне можно было читать чертежи. Круги под глазами — темнее прежнего. Кашляет в свой кружевной платок, будто чахоточник, да жамкает его тут же в руке, чтоб никто не заметил выхарканную кровь. Совсем нос наружу показывать перестал, а из квартиры ночью — все шорохи да шипение... Что такое? Кот застрял в простенке и там скребется? Да нет, вот же, пожалуйста, кот гуляет. Ох, парень, в то роковое утро... А с вечера еще у меня было дурное предчувствие. Знаешь, как ведь оно бывает? Душа будто не вполне совпадает с телом, в животе холодеет, и сны снятся потные, с сердцебиением... Просыпаешься, глядь в зеркало — а в глазах у тебя застрял мертвый испуг. Ух! Выхожу я в то роковое утро купить газету, как вижу — дверь у соседа чуточку приоткрыта. И тишина. Постучался — нет никакой реакции. «Извините, можно войти?» Прохожу осторожно в дверь, а там...

Дзынь! Величавые напольные куранты в углу оглушительно звякнули. Я вздрогнул всем телом, едва не вскрикнув. Старик схватился за сердце.

— Вот черти! — проворчал он. — Так и до инфаркта довести недолго. Давненько не проверял их...

Он подошел, завел механизм, поправил гирьки, и ходики снова затикали — деловито, чуть сипло — видно, решили еще пожить.

— Так вот, — кашлянул старик, возвращаясь в потертое кресло, — доктор. Захожу я в его квартиру, иду сюда, прямо вот в эту комнату, и вижу: лежит на полу, не двигается, а от него в коридор тянется белая лента. Присмотрелся: а это лента туалетной бумаги, и тянется она аккурат... куда бы ты думал? В уборную! Что за дела?! Похлопал его по щекам — а он-то уже холодный, окоченел, синий, как огузок из морозилки. Не подает признаков жизни: ни пульса, ни дыхания, ничего. Приезжали врачи, полиция... Констатировали смерть в четыре утра — но без следов насилия. Ну чертовщина! Безумие полное! Мы с бабой Натальей, консьержкой, ходили в морг на опознание. Дочь из столицы тоже приехала разбираться с похоронами, условились с ней о встрече по телефону — но, увы, в последний момент сорвалось... Ой, ну какой же был умничка! Такая потеря, господи!

— А как она выглядела? — поинтересовался я невпопад, водя пальцем по ободку раскрытого корпуса — тусклой позолоченной раме, заключавшей в себе драгоценную миниатюру.

— Нравится, что ли? — рассмеялся старик.

Меня обожгло смущением.

— Мне тоже нравится, братец, но свидеться с нею так и не довелось. Дочка-то вся в отца: пугливая, нелюдимая. А доктор, представляешь, в гробу лежит себе как живой — разве что бледноват слегка, хотя он и при жизни особым румянцем не отличался. Того и гляди очнется, как будто просто прилег вздремнуть: «Еще пять минут — и встаю заваривать себе кофе...»

Я слушал, боясь моргнуть. Воздух в комнате был густой, как засахаренный сироп, — спертый и сладковатый, тревожный. Вдруг — движение за спиной, я поймал его краем зрения. Шевельнулась портьера, взменулась с краю. Я резко обернулся — и прямо на меня выпрыгнул черный кот. Вяяяяу! Гладкий, с блестящей шерстью и тонкими лапами, с огромными светящимися глазами: два желтых фонарика, пересеченных тонкой змениной нитью зрачка.

— Ах ты ж разбойник! — рассмеялся старик, подхватывая его. — Опять на подоконнике дрых весь день? Зачем пугаешь ребенка? Ну? Хозяйский любимец, — пояснил он, гладя выгибающуюся черную спину. — Вы насчет него не волнуйтесь, я его к себе заберу. Заберу тебя, негодяй? Рассказывай: охотил мышей сегодня? Вон, когти какие острые!

Он почесал кота под шеей, и тот, блаженно щурясь, затарахтел, свернулся у него на коленях калачиком. Старик вытер о брючину налипшую на руку шерсть и добавил уже вполголоса:

— Скучает по нему, бедолага, совсем истощал, даже рыбу уже не жрет. Тоскует, спит на его подушке. Но днями куда-то уходит, шарится по углам — охотится, верно, мышей-то у нас всегда вдосталь, лезут из подвала и лезут. Ну что с тобой делать, а, златоглазый? Пойдешь ко мне жить?

Я заглянул в медальон, все еще лежавший в моей ладони, и красавица на портрете показалась мне смутно знакомой — будто когда-то я уже ее видел, может быть, в прошлой жизни. Видел, как она проплыла мимо меня в пышном газовом платье, оставив за собой томительный запах духов и обещания чего-то невыразимо, сладостного до боли, чему я тогда даже не знал названия.

Я открываю его сейчас, стоя в пролете между вторым и третьим этажом чинно старящегося дома. Медовый закат льется из единственного окна, лишенного витражей, купая портрет в томительной ласке своих лучей. Я смотрю на прекрасную девушку на портрете — в ее предположительно синие очи — и, издав неприлично громкий и долгий вздох, с щелчком захлопываю крышечку медальона.

Отредактировано Котэ де Мурло (08.11.2025 07:06)

Годы спустя — девять, десять, а может, и все одиннадцать? — я стою перед дверью квартиры номер тринадцать. В нагрудном кармане моего плаща-оверсайз лежит телефоне, в телефоне — сайт, а на сайте том объявление: «Сдаётся трёхкомнатная на набережной, старый фонд, вид на реку».

Те же эмалированные цифры 1 и 3 в мелких царапинах, тот же витиеватый узор на дверном колокольчике.

Дверь открывается прежде, чем я успеваю дернуть цепочку. Я понимаю глаза от коврика. В хрустальном свете старинных ламп стоит молодая женщина. Юбка в пол. Кружевная блузка. Пышно взбитые волосы по моде пушкинской юности. И лицо... Мне не нужно подсматривать в черно-белый портрет, чтобы мгновенно узнать черты этой девушки: те, которые я миллион раз оживлял во влажной тишине своей подростковой спальни.

«Синие», — шепчу я, придурошно улыбаясь, тая и расплываясь в них — в огромных бестрепетных глазах лани.

Прежде чем девушка успевает произнести хоть слово, я говорю: «Это ваше», — и вручаю ей медальон.