Запоздавший пролог

Где-то посреди бескрайних просторов Ори-Зоны сидели два ангелоподобных существа. Один, по-хурбастански скрестив ноги и сложив руки на коленях, с закрытыми глазами слушал тишину. Второй почти бесшумно играл сам с собой: собирал из крохотных деревянных деталей замок, затем рушил его и собирал снова. Оба прятали за спиной шесть белоснежных крыльев. Оба оделись в легкие туники и подпоясались тонкой золотой цепочкой.

Ангелов звали Тишина и Порядок. Их выдумал мальчик по имени Эдвард, проводя в одиночестве долгие дни. Эдвард придумал им форму и имена. Он выдумал, что один из братьев слышит сквозь тишину мелодичную музыку сфер, а деревянные детали, из которых второй строит свой многоэтажный, украшенный балкончиками, переходами и башенками замок, меняют форму каждый раз, когда замок рушится. Маленький Эдвард придумал, что ангелы охраняют его, и верил в это с такой непоколебимой уверенностью, что однажды братья обнаружили себя здесь, в тумане Ори-Зоны.

Если какая-то мысль и материальна, то это мысль одинокого маленького мальчика.

Долгие годы ангелы исправно следили за своим подопечным: научили его фотографировать, и это стало его страстным увлечением, а потом и профессией; помогали бесшумно проскользнуть мимо материнской комнаты в спальню; уводили с темных улиц; берегли от опасностей и соблазнов. Но сегодня («сегодня» в мире живых, конечно) что-то изменилось. Братья чувствовали это и тревожно вглядывались в клубящийся под ногами туман, абрис серых гор на горизонте, до которых они, как ни пытались, так и не смогли добраться, в потрескавшуюся черную землю под ногами. Тишина сегодня не слышал музыку сфер, потому что вслушивался в окружающие шорохи. Порядок рушил цитадели, не достроив их до конца.

Поэтому когда за их спинами послышались тихие шаги, ангелы не вздрогнули. Они не округлили глаза в ужасе, когда поняли, что происходит. Они не стали медленно поворачивать головы, чтобы увидеть густую черную тень нежданного гостя. Они не подняли глаза и не встретились взглядом с черными пустыми глазницами Смерти.

Они и так все знали.

Входная дверь, окатив кафе наглым смехом, внесла служилого полугуля в компании трех развязных девиц. Одна из кокоток, звериным нюхом почуяв в прилизанном хлыще богатея, отклеилась от компании, подплыла к хлыщу, обвила его перегарно-душным вниманием, призывно развесив и уложив на барную стойку внушительный бюст.
— Какой мужчина!.. — гортанно прокатилось по трапезной.

— Вы в деле или нет? — резким шепотом переспросила Эмилия, проигнорировав вышеописанную картину. «Ну же!» — читалось на ее дерзкой мордашке. Она касалась кончиками пальцев Эдвардовой ладони, одновременно ужасаясь пыланию своих щек и вглядываясь в лицо ревенанта с надеждой и воодушевлением. «Решайтесь!» — побуждала ее улыбка. Эдвард ответил конкретным действием, но прежде — нехарактерным для него взглядом, в котором словно бы отразилась частица ее собственного существа или, лучше сказать, — ее собственного восприятия мира со всей его сочностью, звучностью, бьющей через край витальностью, грузной материальной наполненностью запахами и красками. Обычно строгий, застегнутый на все пуговицы, Эдвард выглядел так, будто мгновенье назад прозрел. Казалось, будто нечто неуловимо изменилось даже в его повадке.

Он крепче взял девушку за руку и повел в сторону хлыща, на ходу раздергивая шейный платок и продолжая слагать легенду для предстоящей аферы: «...нам следует подумать и делах, ведь мы теперь обладатели двадцати процентов акций „Пембертона“! Какая ответственность, стоит ли говорить!.. Здесь нужен профессионал, который поможет нам распорядиться столь огромным состоянием! Только где бы его найти?..»

Через прикосновение чувствовалось, как ускорилось движение его крови. Испустив тихий вздох ликования, Эмилия пожала руку ревенанта в ответ, словно бы скрепив этим жестом их тайное — таинственное — партнерство.

— Милый братец, — протянула она в тон фотографу. — Ты совершенно прав. Но, в отличие от тебя, я считаю, деньги не должны храниться в банке без дела. Помнишь, мы поклялись, что если получим когда-нибудь состояние, ни за что не пустим его потом по ветру? Это значит, что в нашу задачу входит также приумножение капитала. Наследство не должно лежать мертвым грузом, необходимо пустить его в оборот.
— Вот именно! — фыркнул Эдвард, демонстрируя незаурядные актерские способности. — Сохранить наследство — значит, взять и сохранить, а не разбазаривать его по банковским вкладам.
— Дорогая брат, — облокотилась девушка на барную стойку, — не хочу показаться грубой, но ты знаешь, каким невыносимым жадным старым пройдохой был мистер Арнольд...
— Верно, а если бы не был, остались бы мы с тобою без сладкого, как плохие детишки.
— М-м-м... Чувствуешь, чем запахло?
— Чем?

Из кухни потянуло запахом расплавленной карамели; народу в кафе все прибывало и прибывало; граммофон заиграл «Предвечернюю»: «Воскресает жизнь ночная из дневных гробов...» и все в таком духе, придавая событиям пущего детективного флера.
— Ты такой напряженный... — ворковала путана над ухом банкира. — И твердый, как... М-м... флорен у Эффенбаха... Хочешь меня пососать?..
— Я не сосу проституток! — возмущался уже порядком налакавшийся крови банкир. — Какой еще к гульей заднице флорен у Эффенбаха? Эффенбах — жалкий старьевщик для простофиль. Я плюну и разотру всякого Эффенбаха. Я как Мидас — все, к чему прикасаюсь, превращается в золото. Могу заработать миллионы одним движением хрена. Я золотой бог. Ты хоть знаешь, кто такой Мидас?
— Неужели... ты?
— Ха-ха-ха! Слышал, бармен? Красоточка знает толк. Это... — постучал он подушечками пальцев по стойке. — Повтори мне «Мохнатюра» с артериальной.

Эмилия кивком указала на барный стульчик в шаге от хлыща, ожидая от Эдварда помощи в размещении.
— И все же я против разделения акций, — помог ей устроиться ревенант, — я настаиваю на том, чтобы выбрать из всего разнообразия вариантов наименее хлопотный... Вы позволите? — неожиданно обратился он к осажденному грудастой дамочкой толстосуму и потянулся за разложенной посреди столешницы винной карты.
— Благодарю, — перехватила карту Эмилия, нашла перечень аперетивов и задумчиво отлистала с десяток страниц. — Эй, гарсон, — подозвала она бармена, указывая на цифру с двумя нолями в меню. — Тут у вас описка, должно быть?
— За «Котэ Монхнатюр»? Нет, все правильно. Представьте себе.
— Невероятно! 300 флоренов за бокал? А оно того стоит?
— Видимо, — развел руками бармен. — Тут уж каждому решать для себя.
— Я не смогу жить, не попробовав вина за 300 флорсов, так что... Один бокал на двоих! Хотя нет, дайте два!
— Ни в коем случае! Отмените заказ, — приструнил ее Эдвард. — Дорогая Батшеба! Не рановато ли ты начинаешь сорить деньгами?
«Батшеба? Серьезно?» — возмущенно и привередливо искривились губы Сфорцы. Она демонстративно отвернулась от Эдварда и повернулась к хлыщу. «Я покажу тебе Батшебу!» — грозился ее нахохленный вид.
— Милсдарь, простите, что отвлекаю вас. Мы с моим братом Бильбо тут поспорили...
— В смысле? — неохотно отвлекся от своей условно одетой собеседницы хлыщ.
— Ах, простите, только не подумайте, что я подслушивала... Хотя, к моему стыду, так и было. Вы вроде говорили про банки и Эффенбаха?
— Положим.
— ...И вот, значит, не могли бы вы разрешить наш с братом спор?
— Вы знаете, — как по нотам вмешался Эдвард. — Мы напрасно вас потревожили. Батшеба, — ущипнул он ее за локоть, — не стоит утомлять болтовней доброго господина.
— Я разве утомляю? — подмигнула ему Эмилия. — Ты сам говорил, что нам нужен эксперт, а этот господин, похоже, разбирается...
— Да, — заинтересованно подобрался самопровозглашенный Мидас. — Я вас внимательно слушаю.
— В общем, вот мой вопрос: в случае с акциями есть ли финансовый лимит по объему инвестиций для одной персоны?
— Лимит? Н-нет. С чего вы взяли? Его нет.
— Ага! — возликовала Эмилия, мысленно показывая Блюменфросту язык. — Так и знала! И даже если это наследственно, с унаследованными налогами и таким прочим?
— Конечно.
— О, вы просто чудо! Спасибо, спасибо, милсдарь! Видишь, Бильбо, что я говорила? Нет лимита! Можно будет сбросить часть акций и вложить их в разные предприятия, что будет самым разумным ходом, а вот продать весь объем и положить деньги в банк — нет.
— Вообще-то, — грубовато отпихнул проститутку хлыщ, — можно вложить все ваши деньги. Главное — диверсифицировать.
— Дифер-си-фи... что? Бильбо, что это значит?
— Это значит, — опередил Эдварда хлыщ, — не класть все яйца в одну корзину. Тот же принцип. Знай я, о какой сумме идет речь в целом, я мог бы подсказать...
«Клюнул!» — в ясных глазенках Сфорцы сплясали довольные черти.
— В общем, наш дедушка недавно преставился, оставив нам что-то в районе, — понизила она голос, — 20 процентов акций компании «Пембертон». Я не хочу показаться жадной, но я считаю, если вложить деньги по-умному, можно удвоить, утроить, а то и учетверить капитал, не так ли?
— Мое мнение? — хлыщ прикинулся, будто ничуть не заинтересован в продолжении разговора и вообще не умеет считать. — Фортуна любит смелых. Если у вас есть время выпить со мной, могу дать частную консультацию.
— Спасибо, — прервал разинувшую было рот Эмилию Эдвард, — но мы как-нибудь сами через посредника. Выберем какой-нибудь вклад «Классический» или «Привилегированный»...
— Разумеется, — с притворным равнодушием согласился хлыщ. — Вы все можете сделать сами, испытав на собственной шкуре мелочность Эффенбаха и прижимистость Трампа, подарить им некислые годовые. Вперед! Вот только... помните кризис двадцать шестого, да? Сколько вкладчиков Эффенбаха тогда пострадало?.. Не подумайте, будто я собираюсь вас отговаривить... Вспомните, что случилось тогда с акциями «Атлантиса» и «Анны Элизабет». Эти предприятия казались такими надежными, но вдруг...
— Сдулись, — подсказала Эмилия. — Рухнули, пошли ко дну, выражаясь фигурально, да и буквально. Как же тогда сориентироваться во всей этой финансовой круговерти?
— А вот тут, — молодевато цокнул хлыщ языком, — вот тут-то и нужен такой, как я. Я рискую расчетливо, — продолжал он заученной скороговоркой, — но агрессивно, ведь я хочу поймать журавля и ловлю. Я практически деньгопечатлый станок. Андервуд для флоренов. Могу заработать миллионы одним движением... мизинца, хоть это звучит несколько нескромно.
— По-моему, звучит потрясающе, — нежно промурлыкала Сфорца.
— Там есть свободный столик, — столь же ласково улыбнулся ей Мидас, — побеседуем? Выпьем? Я угощаю. Безо всяких обязательств, просто помянем вашего дедушку.
— С радостью! Я только с радостью! Что скажешь, дорогой брат? Поболтаем?

Отредактировано Эмилия Сфорца (01.06.2018 11:09)

Эмилия и Эдвард коротко переглянулись, одобряя игру друг друга одинаковыми улыбками.
— О нет! — почти непритворно заломила Эмилия руки, вскрикнув так эмоционально, точно ее собирались этим вином травить. — Ни в коем случае! Целая бутылка... Она, должно быть, стоит как маленькое инграсское государство! Давайте хотя бы разделим чек?
— Ерунда, — переборов в себе мимолетный позыв жадности, отмахнулся банкир. — Я категорически настаиваю, милая леди! Угостить столь прелестную даму, как вы, для меня исключительно в удовольствие. Поймите, такой, как я, никогда и ни за что не станет считать копейки. Позвольте лучше вашу ручку, — обмусолил он пальцы девушки. — O, comme c’est beau, quelle grâce!*
— Так значит, бутылочку «Мохнатюра»? — как бы невзначай крякнул официант и сделал несколько пометок в блокноте, после чего снова принял невозмутимый вид ожидающего и скучающего. — Что-нибудь еще?
— Та-а-ак, бутылочку «Мохнатюра», — бросил банкир гнусаво, интонациями подчеркивая, что этот официантишка для него не более, чем предмет мебели. — И вдобавок что-нибудь поприличнее из закуски: меренги, там, трюфели, фуа-гра...
— Сегодня мы получили превосходные свежие каштаны, — с елейной угодливостью прозвучало в ответ. — Могу порекомендовать сырное фондю и каштаны, они идеально дополнят и оттенят богатый букет выбранного вами вина. Если желаете, можно добавить в топленый сыр тертого черного трюфеля.
— Фондю так фондю, — согласился Мидас, окончательно примирившись с ролью щедрого хозяина положения. — На троих. А перед этим по стопке абсента для нас с милсдарем...
— Бильбо, — подсказала девушка, шаловливо-кокетливо накручивая прядку волос на палец. — Бильбо фон Крякс де Кле...
— Или просто Крякс, — уточнил ревенант, вовремя прервав разгул сфорцевской фантазии, — но достаточно Бильбо, раз уж на то пошло.
— Тогда уж и я представлюсь. Виктор де Нуар, с ударением на «о». — выразительно произнес свое имя хлыщ, светясь при этом от апломба, как принцепский скипетр. Они с Блюменфростом пожали друг другу руки. — А для дамы... для дамы... — полистал он меню, — пусть будет коктейль на ее выбор.
— Нет! — воспротивилась снова Эмилия, — я решительно не могу принять от вас такие щедрые инвестиции! Правильно я термин употребила?
— Прошу вас, я не кусаюсь. Позвольте снова вашу ручку. Мне только в удовольствие, мазель, если я верно расслышал, Батшеба...
— Батшеба Бреккекекс, — мстительно отрекомендовал ее Эдвард и поспешил пояснить: — мы сводные брат и сестра.
— Только если вы настаиваете, Виктор... — немного переигрывая, жеманно смутилась девушка.
— Я настаиваю самым твердейшим образом. Все записал, гарсон? Тогда изволь вуаля.
— Прекрасный выбор, — низко поклонился официант, с сервильной улыбочкой уходя выполнять заказ.
«Как пить дать — плюнет в тарелку», — синхронными мыслями проводили его безутешные внуки.

* * *

— Итак, Бильбо фон Крякс и прелестная Батшеба, — утопил каштан в сыре уже порядочно осоловевший Виктор де Нуар, потом облизал вилочкуи принялся вылавливать скользкий шарик из фондюшницы. — Эк!-кзотические имена.
— Бруггианские, — пояснила девушка.
— Шварцвальдские, если точнее, — поддержал ее ревенант. — Наша семья по отцовской линии происходит от первых колонистов тайги, с острова Морц, где, собственно, наш дедушка и скончался.
— Остров Морц, да? Не знал, что там обитают такие красавицы, — грубо польстил Виктор, похотливо облизнув толстые губы.
— Сказать по правде, я там была всего раз в жизни, на похоронах дедушки, и толком не успела ничего рассмотреть. Как-нибудь надеюсь повторить визит, и уж тогда...
— Значит так: когда я с вами закончу, вы полетите туда на собственном дирижабле. Но, прежде всего, давайте помянем добрым словом милсдаря Брекенкекса фон Крякса!
— Помянем! — встряхнула вино в бокале безутешная внучка. — Земля тебе гульей топью, старый сквалыга!
— Не сочти за неуважение, — закатил глаза к потолку почтительный внук.
Виктор расхохотался до колик в кишках, вызвав рикошет взрывов смеха из зала:
— Аха-ха-ха-ха-ха! Нормальный ход. А теперь за мою старушку! Аха-ха-ха! Земля ей... как вы это казали? гульим пометом? Аха-ха-ха-ха-ха!
— Уи-ха-ха-ха! Бу-ху-ху-ху! — вторили ему визги путан.

Кафе к этому моменту стояло затянутым сизовато-молочным чадом курильщиков. Пьяный воздух загустел, стал наваристым и тягучим, как карамель, запах которой он, помимо всего прочего, источал. Обстановка трапезной словно бы обмякла и поплыла; зелень отделки из бутылочной превратилась в болотную, заурядные столовые приборы преобразились в серебро и хрусталь, а низкие светильники, отводящие черты лиц в полумрак, замерцали желтее и выразительней прежнего. Эмилия потянула носом, вбирая в легкие терпкий и горький дым вместе с чувством безграничной свободы, всем своим существом, каждой клеточкой ощущая переполнявшее ее счастье. «Она улыбнулась, — сочинила она о себе в третьем лице, — и глаза у нее сделались веселы и блудливы».
— Жизнь хороша, правда? — шепнула она на ухо Эдварду. Затем порывисто встала из-за стола, вышла на середину зала, задрала подол, как неприличная девка, выставила ногу вперед и щелкнула каблучками — раз, два, три! Ну же!

«Трррень, трррень», — отзываясь на ее призыв, откуда ни возьмись прыснула аккордом гитара — и зазвучала, зазвенела, затрепетала томительно-нежной мелодией. «Des-pa-cito. Quiero desnudarte a besos despacito, — запел хриплый низкий голос, который мог бы принадлежать как женщине, так и мужчине. Песня хастианских манушей, носившая в дракенфуртском языке название «Одержимость», требовала соответствовавшего ее содержанию чувственно-бесстыдного танца.

Эмилия вынула шпильки из волос, тряхнула распущенной каштановой гривой, вновь всплеснула подолом, затопала ногами и завертелась-завертелась-завертелась, превращаясь в восхитительный вихрь, весь без остатка принадлежащий ритму музыки — ритму поющего сердца. Казалось, если сейчас какая-нибудь непреодолимая сила ее остановит, не позволив ей выразить себя в танце, она просто взорвется, точно перегревшийся ртутный тигль или, скорее, ищущая выхода лава.

Мгновенно подхватив безыскусный мотивчик, путаны тоже защелкали пальцами, а затем и пустились в пляс, легкокрылыми ночными бабочками кружась вокруг своих кавалеров. Всего секунду назад казавшиеся неподъемными, они двигались с красотой и граций диких ламий, то приближаясь и сталкиваясь с мужчинами разгоряченными телами, то удаляясь, чтобы набрать инерции для нового столкновения. Официант, бармен и луноликий владелец пивнушки тоже не остались стоять в стороне; они притопывали, прихлопывали и отбивали ритм, стуча волосатыми ладонями по столешницам, а толстый лощеный хлыщ подпевал: «Sube sube sube! Sube sube!» Вместе с ними пели и танцевали бокалы и ложки, покачивались в темп люстры, шумел каминный огонь. Даже тарахтящий снаружи омнибус тоже словно бы подтанцовывал в такт. Весь мир, казалось, зажегся изнутри радужными огоньками, покоряясь «таинственной силе, которую все чувствуют и ни один философ не объяснит».**

«Песня — как молитва с конфетой во рту, — не переставала сочинять при этом претенциозные красивости Сфорца, — танец — как волхвование, танцовщица — как шаманка, одержимая безумным дуэнде».*** Исполняя очередное па, она намеренно подогнула ногу, запрокинулась назад и упала в руки вовремя подскочившего Зойцсмана. Тот обхватил ее за талию, поднял, резко развернул и завертел вокруг своей оси, будто бы помогая ей высвободиться из незримо охватывающей ее газовой ткани, и вдруг, придав ей ускорения, отпустил. Но только для того, чтобы девушку подхватил стоявший неподалеку Эдвард. Он взял ее за руку, обнял за талию и строго заглянул ей в глаза:
— Может, вернемся к делам? Нам уже пора собираться, не так ли?

— Ах да, конечно, — пролепетала вернувшаяся в реальность танцовщица. Путаны и алкаши сидели на своих местах, омнибусы не плясали, банкир не пел, и мир оставался таким же незыблемым, каким его сотворили. «Как хорошо, — подумала Сфорца, — что мысли и мечты можно отредактировать, прежде чем опубликовать. Действия ты уже никак не сможешь исправить».

* * *

— Итак, акции, — напомнил банкир. — Супервложения. И вы очень вовремя решили ими заняться...
Перед ним лежали невесть откуда взявшиеся бумаги, подозрительно напоминавшие договор, — а это он и был, — которые оставалось лишь подписать обеим сторонам, чтобы потом...
— Ясно, — среагировал Бильбо-Эдвард. — Только я уточню: вы берете деньги прямо с нашего счета и вкладываете...
— Диверсифицирую...
— Диверсифицируете, и потом все дивиденды, прибыль и все такое возвращается на наш счет?
— Бинго! Да! Прямо в точку! И вы получите от меня подробный отчет, показывающий рост ваших денег, включая скачки месяца и «все такое», как вы изволили выразиться.
— А давайте! — хряпнула винишка Эмилия, со стуком возвращая печально звякнувший фужерчик на стол.
— Я бы не совейтоват, — неожиданно вышел из роли просто наблюдателя Гарельд. — Милсдарь хотейт пятнадцат процентофф себе, тогда как банк Роттьшильда берет только десайт процентофф.
Он медленно поднялся с соседнего диванчика, помогая себе кем-то забытой (будем так думать) тростью, степенно подошел к их столику и с видом частного детектива, разоблачившего мошенника, ткнул набалдашником трости в бумаги.
— Я бы не совейтоват сие непотребство подписывайт.
-----------------------------------------------------
*«Какая прелесть! Какая грация!» (исковерканный орлесианский).
**Известная цитата из трактата Фридриха Иоганна Аскара «О природе искусства».
***Дуэнде — зловредный тролль, обитающий в хастианских мифах, которого почитают как духа свободного творчества.

Отредактировано Эмилия Сфорца (04.06.2018 20:06)