Тяня плед на немного озябшие плечи, юная леди, сворачиваясь в комочек, пыталась устроиться поудобнее. Увы, тщетно — прохладный ласковый ветер по-прежнему целовал бледную кожу, не давая покоя, точно назойливый любовник, норовящий забраться в самые таинственные кусочки души и тела. Зажмурившись сильнее, вампиресса съежилась, силясь заснуть вновь, вновь отчалить в дивный мир кудесника Морфея. Однако уже спустя около четверти часа Аоэль все ж уразумела, что сие действие было лишено какого-либо смысла, и неохотно приоткрыла один глаз.
— Я еще сплю? — растерянно промямлила музыкантка, не понимая, почему же вокруг все выглядит каким-то зеленым, а нежную кожу припекает летнее солнце. Перевернувшись на спину, Браун потянулась и сонно протерла залипшие от дремоты очи. Ничего не изменилось. Солнце по-прежнему пекло, над головой нависали зеленые листья кроны некоего дерева, а под телом — необычно свежая, изумрудного тона трава. Сердце, затрепыхавшись перепуганной пичугой, шибко ударилось о ребра, как бы стараясь выскочить на свободу. Страх мерзкой поступью заползал в самую душу вечного ребенка и Аоэль, как не прискорбно, ничего не могла с этим поделать. Вскочив, как ошпаренная, барышня воровато осмотрелась по сторонам и удрученно вздохнула: как она могла такое забыть?! Ведь всего двумя часами ранее, она, эта несчастная проказница, обидевшись с чего-то на Матушку, взъерепенилась и, зычно хлопнув тяжеленною дверью, убежала, куда глаза глядят. «Ну что ж!» — похоже, страх таки уступил величественный трон воле барышни и Арно, потянувшись и размяв все застывшее от долгого отсутствия движения тело, лихим прыжком вскочила на ноги, решив, что она во что бы то ни стало найдет себе прибежище на ближайшие пару дней. Пока мадам, наконец-таки поборов свое извечное упрямство, не примется за поиски непутевой воспитанницы-шалуньи.
Со временем света становилось все меньше, день близился к вечеру, и солнышко неторопливо заходило за облака, объявляя окончание очередного теплого июньского денька. А маленькая мазель Браун, вооружившись своею знаменитой настырностью, да еще и подкрепляемая (или подгоняемая) опускающимися сумерками, прорывалась сквозь зеленые дебри леса, царапая бледную, белокипенную кожу и буквально разрывая стройные ножки косули в ало-багровую жидкость. Под ногу попался некий разнесчастный камень и музыкантка, завопив во всю глотку, полетела к земле. Казалось бы, момент застыл: на мгновение мир прекратил кружиться в безумной карусели и цвета поблекли. «Всегда бы так...» — расплылась в блаженной улыбке вампиресса, но не тут-то было... Судьба, коварно усмехнувшись, отпустила ниточку, удерживавшую чудесное, восхитительно прекрасное и удивительное время удовольствия и Браун мешком картошки шлепнулась на траву. Растянувшись во весь рост на почве, Арноанте согласилась бы так и лежать. Целую вечность. Но как всегда что-то ударило ей в голову... Возможно, в очередной раз Судьба-злодейка буйствовала? Не суть, в общем, что-то девушке ударило в голову и она, стеная от чудовищной боли, приложила немыслимые усилия, дабы заставить себя приподняться на локте. С уст сорвался перепуганный детский крик. «Еще бы дюйм, и мое чело разбилось бы об него!» — подумала Браун, с опаской поглядывая на острый камень, находившийся всего в нескольких сантиметрах от того места, куда упала Аоэль. «Благодарствую, Богиня!» — и барышня, превозмогая страдания, приносимые нытьем всего тела, устроилась поудобнее, присев на траву. Нефритовый тон платья почти сливался с травою, образуя некую игру тонов и полутонов, теней и полутеней — как детская книжка, которую обычно малышня старалась разрисовать пестрыми красками, не смотря на суровые запреты взрослых. Хрупкие тонкие пальчики, пробегая по муслину платья, контрастировали то с нефритовым, то с малахитовым цветами. И лишь оказавшись на фоне анилиновой ткани, они казались как влитыми — поистине, оттенки платья неплохо сочетались меж собой, сотворяя некое колдовское одеяние, окутывающее тайною свою юную хозяйку. Погладив атласный бант, расположившийся по центру, Дэль взглянула на ноги и пораженно ахнула: как назло, платьишко, еле доходившее до колен, ничуть не сохраняло кожу от царапин и кровоточащих после ссадин. Да и похоже на то, что, несясь пугливою кабаргой, Лаэкеррельмилиауна на бегу обронила туфельки, так что теперь вместо холеных, чистых ножек взору музыкантки представились покрытые грязью и песком, израненные стопы крестьянки. Залившись смехом, барышня подняла голову в небо и вдохнула полную грудь воздуха (насколько это позволял давящий корсет, разумеется). И вот... Стоп, стоп, а это не показалось? Вскочив, точно безумец, увидевший неподалеку санитара из лечебницы, вампиресса уставилась взором вдаль. Да, да, там действительно какой-то домик! Тело объяло непонятное ощущение, будто тебя одарили крыльями, и ты можешь воспарить над грешной землею, воспарить и лететь, мчаться, нестись ввысь, выше и еще выше, к самому солнцу, не боясь, что оно превратит тебя в уголек. Просто потому, что ты Ангел, просто потому, что тебе ничего не грозит: тебя нельзя убить, нельзя уничтожить. Ты вечен.
Борясь с усталостью, одолеваемая изнеможением, княжна, скоро перебирая ногами, летела к спасительному прибежищу, не щадя сил.
— Хвала Святой Розе! — выдохнула музыкантка, когда домишко был всего в паре чейнов* и она уже могла разглядеть, что да как там расположено. Что же, ничего особенного. Речушка возле самого дома, так что можно насладиться водными процедурами, да и наверняка в хижине окажется ванна и камин — так что не придется сидеть и увязать в грязи. Чистое белье, висящее на веревке: значит, наверняка там кто-то живет. Дом — из белого камня, хоть и покрытого пылью и песком, но все ж вполне-таки симпатичного, а крыша — то ли из соломы, то ли из дерева. Обитель не такая уж и маленькая, стало быть, и внутри не очень тесно; чердак имеется — можно будет ночью посмотреть на звезды. Деревья за домом свидетельствуют о том, что, вероятно, даже сад есть. «Не так уж и плохо...» — улыбнувшись, музыкантка прошествовала к воде и, еле отскребав грязь с песком с ног, похрамывая, поковыляла к дому. Тяжелая дубовая дверь, жалобно скрипнув, впустила незнакомку и Аоэль, проскользнув в хижину, прикрыла дверь за собою. Попутешествовав по незнакомому месту, барышня обнаружила спальню, кухню и — к своему безмерному счастью — ванную.
Из спальни послышался скрип — будто кто-то то ли поднимался на чердак, то ли спускался оттуда. Но юная княжна была просто уверена, что когда она блуждала по дому, в комнате никого не было. Разве что кто-то через окно пролез: что навряд ли. Значит... Значит, кто-то спускался... Сердце замерло, по коже пробежались мурашки. Затаив дыхание, Арноантеджурилиэль прокралась в спальню. То, что она увидела... Не сказать, чтобы очень порадовало... Но все же.

Пожалуй, наиболее огорчающающей деталью в сей неизвестной хижине для музыкантки был постоянный скрип половиц. Нет, ну действительно — эти разнесчастные половицы неустанно горько и как-то слезливо поскрипывали, стоило их только коснуться стопою, пусть даже и осторожно. Вероятно, это они назло так, чтоб хозяев дома предупреждать о незваных гостях. Что ж, это немножко прискорбно... Не проберешься без приглашения. Стараясь передвигаться как можно бесшумнее, насколько то позволял извечный скрип, Браун исследовала, как клирик, охотящийся за свирепыми гулями, таинственное помещение. Две спальни, кухня, гостиная, чердак. За короткий отрезок времени Аоэль успела оглядеть почти все настолько детально, как только могла. Спальни были довольно заурядными: одна, похоже, мужская, в довольно темных тонах — оттенках синего и фиолетово-лилового, а вторая — более светлая, в кремовых, морковных и шафранных тонах. В обеих комнатах благоухало цветами, вот только, на удивление юной княжне, в темной спальне чуточку больше преобладал аромат свежести флоры, нежели в другой. По скрипучей лестнице из темно-красного дерева барышня довольно ловко и быстро взобралась на чердак, объятый сумраком. Не обнаружив там ничего интересного, мазель Браун спустилась вниз и... Божественный амбре донесся слабым духом до носа зверька и девушка, словно мышь, что вел запах сыра в мышеловке, последовала на аромат. Оказавшись в довольно просторной и аккуратной кухне музыкантка поняла, что наверняка здесь живет дама — не мог бы ведь так мужчина вести хозяйство.... На несколько громоздком столе устроился кувшин с молоком, рядом — пара стаканов, буханка свежеиспеченного хлеба, мед, а в котелке над огнем закипала вода. Уже готовая было схватить обычную еду и наесться-таки, плюнув на манеры, не обращая внимания на то, что весь рот набит пищею до отказа, что крошки летят изо рта, и что молоко стекает белесыми капельками по подбородку, пачкая ворот опрятного платьишка — просто почувствовать себя живой, не сковываемой абсолютно никакими законами и надоедливыми правилами. Да не тут-то было! «Любопытство тебя погубит, дорогая!» — твердил здравый разум, когда вампиресса с замершим сердцем перепуганного зайца кралась в сторону одной из спален. Звук, а если точнее, этот докучный скрип досок вел ее. Как будто кто-то, привязав к запястью девушки тонкую алую ниточку, вел ее, порой даже буквально через силу таща — удивительно, насколько крепкой могла быть узенькая нить связи. Как будто кукловод, приводя в движение застывшую куклу, творил чудеса жизни...
Опасность плеткой хлестнула маленькую княжну, заставляя все ее естество содрогнуться. И не зря ведь: всего спустя миг эмпата окатила волна всепоглощающей ненависти хозяйки дома. «Почему? Что случилось? Как можно в единую секунду так возненавидеть незнакомца?!» — не соображала Арноанте, воровато оглядывая дамочку: прямые длинные волосы белокурым водопадом спускались вдоль тела, очи цвета неба, сейчас же обратившиеся в сверкающие азуриты и ладная фигура, еще и подчеркнутая изящным темно-кубовым платьем в пол, хоть и немного крестьянским на вид. В нежных руках, не измученных тяжелой работой, устроилась грузная ваза, которую, скорее всего, собирались было уже запустить в незваного гостя, но в самый последний момент все же передумали. «Дитя...» — догадалась музыкантка и не смогла сдержать победной ухмылки — вряд ли бы даже самый кровожадный маньячуга вознамерился обидеть невинного и чистого ребенка. Притом еще и беззащитного. Ну, или не совсем беззащитного... Но кто ж мог бы догадаться, что колечко на левой длани, спертое еще когда-то в далеком детстве у мадам Лэйкмур, могло оказаться страшным оружием в руках ребенка, который не видел смерти, не знал, насколько больно отпускать мир живых? Можно ведь насадить глаз недруга на колечко, верно? Неплохая забава, правда ведь?... Хозяйка дома, растерянно уже державшая вазу — чисто так, для виду, вероятно, — оглядела юную леди, ворвавшуюся в ее дом. Однако деланное спокойствие и равнодушие ничуть не скрывало то, что творилось внутри, в самом жерле вулкана: на деле ведь сердце билось в бешеном темпе, неестественно скоро, разгоняя кровь по телу, снабжая клетки свежим притоком кислорода, готовя вампирессу к борьбе. Непроизвольно подернув плечами, дамочка будто сбросила с них что-то тяжкое, что мешало полноценно шевелиться, совершать свободные, ничем не стесняемые движения. Не прошло и минуты, как очи женщины стали совсем серыми, с нотками холодной стали, не смотря на то, что горели яростным раздражением, гневною злостью.
— Браун. Вы Браун, мазель! — непроизвольно заявила музыкантка и лишь потом успела прикусить язык. — Ой... Прошу прощения... Я — Лаэкеррельмилиауна Арноантеджурилиэль Браун, дочь сэра Лаэрта Брауна и племянница сэра Максимилиана Брауна. По крайней мере, так сказала мадам Лэйкмур, — потупив взор, она добавила, — это мой опекун. Я... Я потерялась и.. — запнувшись, Аоэль опустила глаза, уставившись в пол, и принялась усердно шаркать босою ногой по полу, будто норовя загнать туда занозу, — и я подумала, что могу здесь побыть. Какое-то время... — вампиресса подняла взгляд на хозяйку дома, весь преисполненный надежды. — Прошу Вас, мазель, не серчайте! И... — скромно улыбнувшись, маленькая княжна кивнула на вазу, — вы не могли бы ее опустить? Вы ведь не собираетесь ею в меня запустить, правда? — и комнату наполнил чистый заливистый детский смех, нещадно разрывающий на миг воцарившуюся тишину.

Волнение накатило тревожной и излишне поспешной волною, вынуждая нервы разноситься беспокойной рябью по тени спокойствия. «Слишком быстро, это невозможно! Так нельзя...» — зажмурившись, лицо музыкантки исказилось будто бы от мучительной боли, сковавшей все хрупкое тело, не позволяющей шевельнуться. Вихрь воспоминаний сызнова взял скипетр в свои властные лдани и унес в далекие дали прошлого...
— Закрой глаза, дочь благородного отца твоего, сэра Лаэрта Брауна и заботливой матери твоей, мазель Керрилианы Браун; дитя, благословленное Богиней нашею, Святою Розой, — донесся до девочки умиротворяющий голос Ильфегуна — священника, наделенного даром эмпатии и, к счастью мадам Лэйкмур, согласившегося обучать маленькую непоседу сложной науке управления миром эмоций. Да не тут то и было! Как скучно жмуриться, когда, возможно, на улице щебечут веселые пичуги, прохладный ветерок целует лепестки цветов, а конюх уже готовит жеребцов к верховой прогулке, совершаемой Матушкой почти ежедневно. Разве можно так просто растрачивать жизнь на пустяки?! Нельзя! Так нет же, она, это несчастное, отринутое Розой и Морготом существо, находится здесь, в келье церкви Святой Розы, преисполненной благовониями, что источает кадило и вдыхает изобилие накуренных фимиамов. Фимиамов, раздражающих нос настолько, что даже чихнуть хочется. И вот, уже в который раз, музыкантка, смыкая губы, зажмуриваясь на миг, задерживает дыхание, преодолевая очередной чих. Священник, с некоторым подозрением глядя на ребенка, удрученно вздыхает уже в который раз, пытаясь не обращать внимания на «аллергию» маленькой барышни.
— Святой Отец, я не виновата! — оправдывается девочка, пожимая плечами и одаривая мужчину искреннейшим взором черных, точно угольки, глазенок. — Эти запахи просто невозможно выдержать и... — однако Ильфегун перебивает ее безмолвным жестом и вновь требует закрыть глаза и сосредоточиться на эмоциях, чувствах, ощущениях... Наконец-таки строптивица прислушивается к служителю Богини и, закрыв глаза, концентрирует внимание на требуемом. Минуты, тянущиеся, точно сладостный мед, стекающий вязкой струею с громоздкой деревянной ложки, кажутся нескончаемыми. И лишь спустя четверть часа проявляется какая-то яркая вспышка. Не сообразив, что же такое произошло, Аоэль пугливо распахивает глаза и оказывается под напором корящего взора наставника и тут же незамедлительно зажмуривается. Уже сейчас чувствуется разница — не проходит и семи минут, как перед глазами, в абсолютной тьме проносится отчетливый блик света. Еще и еще! Да они еще и цветные! О, Роза! Боясь прервать сие божественное зрелище, Лаэкеррельмилиауна жмурится сильнее, в то время как просьба Отца рассказать, что же она видит, прерывает ее. — Я вижу цвета. Много разных цветов. Они мелькают пред глазами, точно вспышки светил и все они абсолютно не похожи друг на друга... Они.... Это как люди, они как живые. Это эмоции! — догадывается девочка, и, нервно облизывая высохшие губы, торопливо продолжает с еще большим воодушевлением. — Эмоции... Я могу их поглощать сама, я могу их читать, как книгу, взятую с полки в библиотеке — некоторые из них весьма высокие, похожие друг на друга, почти одни и те же, а другие — совсем низко лежат. Рукою подать, потянешься — и достанешь, ухватишь, как звездочку за хвост! — в голосе появляются нотки восторга, глаза под веками вампирессы быстро-быстро «бегают» из одной стороны в другую, вверх и вниз, и снова туда и обратно. — Я могу их усиливать и делать меньше, передавать окружающим. Вот так! — девочка мысленно хватает ярко-алую эмоцию, и, притянув к себе максимально близко, обращает ее на своего наставника. Открыв глаза, Браун удивляется тому, что же она сделала.... В воздухе царит атмосфера любви и понимания, ласки и дружелюбия — всего самого светлого, что только бывает на свете...
— Ты способная ученица, дитя мое, — улыбается священник. — Только запомни одно, милая: ты никогда не должна причинять окружающим боль или страдания. Используй свой дар лишь во благо, лишь для того, чтоб принести всем счастье, радость и божественное умиротворение, которого нам всем так не хватает, — бледная, костлявая, покрытая многочисленными морщинками ладонь мужчины касается хрупкого плечика девочки. — Ты можешь идти, мой маленький ангел. Передай мадам Лэйкмур, что ты более не нуждаешься в занятиях: свободная птица сумеет достичь неба сама, ежели умеет летать. Ты уже умеешь летать, милая. Уже умеешь... — не сдерживаясь, музыкантка, сорвавшись с места и напоследок поблагодарив священника, вырывается на улицу. Ветер треплет волосы, робкие солнечные лучи чуть припекают кожу, а земля под ногами двигается, мчится, рвется вперед сама собою — ловкие детские ножки несут свою юную хозяйку к дому Матушки...
Все исчезает так же, как и появилось буквально мгновение назад.... Вот черноволосая вампиресса стоит посреди комнаты, а неподалеку от нее — светлоликая хозяйка дома с тяжкой вазою в руках, хоть уже и чуть опущенною, но все ж крепко удерживаемою в руках. «Используй дар лишь во благо,» — еще звучат в голове слова Святого Отца ненавязчивой мантрой, и Дэль почти непроизвольно, как будто вытянув из недр своей чистой души любовь, обращает ее на даму с вазой, наполняя все помещение счастьем, даруя благодать, окутывающую слабым нежным светом... Светом дружелюбия и расположения. Та же отступает на шаг, пятясь, чисто боясь той невинной любви, даруемой вечным ребенком. Даруемой безвозмездно, не требуя ничего взамен: как любят отец и мать свое дитя, как любит младшая сестра брата, как любят не за что-то, а за то, что ты просто есть, что ты существуешь на сем белом свете. Неспособность так называемой Мари Руар выговорить имя музыкантки приводит последнюю в некое ликующе-восторженное состояние, и та, не сдержав добродушной улыбки, произносит:
— Можете называть меня просто Аоэль. Надеюсь, это имя Вы сумеете произнести... Мари Руар? — повторяет барышня, словно бы пробуя имя на вкус: катает на языке, поглощая разнобокие аспекты новоявленного лакомства, прослушивает в памяти заново и заново, как без конца повторяющуюся мелодию или детскую песенку с нескончаемым простеньким припевом. — Мазель, Вы говорите так, словно пытаетесь сами себя убедить, как будто никогда не знавали сего клана ликанов. Хотя, будь я на Вашем месте, возможно, тоже не хотела б знавать их... Возможно, — и девушка залилась искренним смехом, чисто только что произнесла некую острую шутку, и далее непременно должен последовать дикий хохот ее выслушавших. По правде говоря, Аоэль любила, когда вокруг нее царило веселье, радость, смех, шутки... Это безмерно радовало. Ведь расположение духа эмпата фактически напрямую зависит от настроения окружающих, поэтому для Браун было лучше, когда все были довольны, нежели когда «публика» была в скверном духе. Секунда — и почувствовалось нечто, похожее на легкое презрение. «Матушка!» — для воспитанницы распознать отношение других людей к своему опекуну не составляло абсолютно никакого труда, если учесть, со скольки же все-таки лет мадам растила проказницу. Далее произошло как раз то, на что мазель Браун меньше всего рассчитывала: очи неестественно широко распахнулись, ноздри дрогнули, точно пытаясь учуять запах врага, а клыки... Клыки, всего за секунду до этого спокойно несколько упиравшиеся в нижнюю губу теперь уже по непонятным, неведомым княжне причинам увеличились в своих размерах и уперлись в уста, заставляя их приоткрываться, да еще и при этом нещадно давя на них. На нижней губе весенней почкою набухла алая, цвета вина, ну, или спелой вишни капелька крови и непоседливым дитём, не желающим подчиняться заведенным правилам, скатилась к подбородку, застыв в выемке между самим подбородком и нижней губой. Осознание произошедшего пришло нескоро, так что Арноанте лишь спустя пару минут сумела захлопнуть рот, заставляя выступившие клыки вонзиться в губы. Рот наполняли капельки крови, самопроизвольно сбегающие в глотку и обволакивающие своим дивным вкусом все внутренности княжны, уже порядком измученные проклятущей голодовкой. Освоившись-таки, музыкантка, скромно улыбнувшись, проскользнула к Мари, как раз посторонившейся, чтобы гостья наконец вышла из комнаты. Замерев почти вплотную возле хозяйки дома, улыбка барышни обратилась в несколько хищный оскал ликана:
— Не дразните зверя, мазель. Зверь зверю брат, — склонившись над самым ухом дамочки, еле слышно произнесла юная вампиресса, сократив расстояние фактически до неприлично интимного. На удивление горячее, с пряным амбре дыхание Арно обжигало бледную кожу крестьянки, норовя вызвать пунцовый румянец. Решив боле не испытывать судьбинушку свою, ликан скоро отстранилась, выскользнув из спальни, предварительно прислушавшись к замечанию мазель Руар по поводу деревянных полов (и заноз, и ковров тоже) и уже предельно осторожно и аккуратно ступая, точно хозяйка, направилась к кухне. — Я безумно голодна, Мари. Я бы съела целые горы, если не больше! — насмешливо произнесла музыкантка, и тут же добавила, — Я, разумеется, шучу, мазель. Вряд ли здесь найдутся целые горы, но я настолько голодна, что могу проглотить почти что угодно, даже не задумавшись, что это будет. Червь, жук, крыса, травы или коренья... — усмехнулась она, даже не задумываясь о последствиях, которые могли бы произойти. — Будем трапезничать, Мари, будем трапезничать! — торжественно произнесла Аоэль Браун, склоняясь перед крестьянкой в глубоком реверансе, словно бы та была королевою Хастиаса.

«Получается, получается!» — ликовала музыкантка, ощущая, как воля Мари Руар, ломаясь, разваливаясь, точно песочный замок под властью накатывающих с моря волн, склоняла главу пред маленькой княжной-эмпатом. Удивительно, как только мог столь младой ребенок иметь такую мощь? Мощь, способную сокрушить даже, чай, немало прочную и стойкую, оснащенную едва ли не всеми бронями да щитами волю мазель Руар. Что ж, очередное доказательство, что нет абсолютно ничего вечного... Облегченно выдохнув, Аоэль воззрела на уже ставшие глубокого фиалкового оттенка глаза собеседницы и расплылась в удовлетворенной улыбке. «Я была права!» — она еле удержалась, чтоб не произнести это вслух. Ложь всегда оказывается в проигрыше, что бы не случилось и как бы поначалу не разворачивались события. Лживость и лицемерие — самое чудовищное, что только может быть среди наисквернейших черт характера любого из нас. Даже высокомерие и равнодушие не так страшны: высокомерие — желание человека показаться лучше, нежели он есть на самом деле, желание привлечь к себе внимание; равнодушие же, если и обижает — оно не лживо. Вам сразу, без утайки, в лицо выказывают, а то и заявляют публично свое отношение. Не принижаясь и не лебезя, не ползая на коленках подле Ваших грациозных ножек верным песиком; не всаживают позже Вам в хребет нож, когда Вы решитесь повернуться спиной и не обращаются в бесчестную шавку, завидевшую где-то вдалеке более отважного кота. Браун усмехнулась своим размышлениям. Поговаривали, что в прошлом предателей казнили. Или что с ними там делали? Ох, ну да ладно, не в тему. Итак, ложь... Зачем мы лжем? Утаить что-то? Зачем, какова тому причина? Желание показаться лучше, выгода, личные мотивы? Не проще ли говорить все так, как есть на самом деле? Хотя, по сути, истина порой, — а то и чаще всего, — может весьма задеть собеседника... Но разве жизнь всегда должна быть медом?! Где та самая ложка дегтя?! Все свое существование мы убиваем на налаживание контактов, на то, чтобы помириться, влезть в конфликт и сделать несметное множество полезных или же не имеющих отнюдь никакого весомого значения для нас выводов. Жить, бороться, дышать, прожигать счастливые моменты, убивать и жрать, жрать и убивать — для этого мы живем? Чтобы, развалившись на своем смертном ложе, в каком уголке узкой улочки фабричного района, или же, как статный господин фон барон, устроившись в своей теплой, уютной постели будем размышлять, как же бесполезно прожгли мы свою жизнь? Глупость, не считаете? Встряхнув головой и чуть боле растрепав и без того находившиеся в творческом хаосе (или же хаосном творчестве) локоны, княжна отогнала от себя бесполезные философские размышления и попыталась сообразить, что же все-таки буквально минуту назад произнесла ее многоуважаемая собеседница. Хвала Розе, этого, похоже, и не требовалось от нее, ибо Мари, как назвалась хозяйка домика, равнодушно расправив плечи и выпрямившись в какую-то неестественно прямую для крестьянки осанку, одарила гостью коварной ухмылкой зверя. Беспокойно оглядевшись, музыкантка всерьез задумалась над тем, а не позволить ли себе чуточку свободы. Какой же свободы, спросите Вы? Ну-у, наверняка же «крестьяночка» была без корсета, так почему ж в такую жарищу Арноанте париться и губить свою холеную кожу в этом треклятущей шнуровке, обтягивающей и без того тоненькую, почти осиную детскую талию?! Не вздохнуть даже, не то, что нормально поесть! Усмехнувшись, Лаэкеррельмилиауна еле слышно поинтересовалась:
— Мари, а крестьянские девушки носят корсеты? — и еле заметно кивнула на неестественно прямой стан и стройную фигурку собеседницы. — Или же Вам все же позволены наряды... — ехидно ухмыльнувшись, барышня вспомнила, как дамочки на выдани на балах флиртовали с джентльменами, — повольнее? — и залилась в приступе безудержного хохота. Завидев, как бровь Руар изогнулась подозрительной дугой, как спина изящной черной кошки, Браун уже не могла более терпеть. Вечное дитя, скорчившись пополам, наклонилось к полу, не в силах сдерживать безумный приступ гогота, обуявший, вероятно, как тело, так еще и разум. И можно было ли по такому поведению судить о здравомыслии сей юной леди, не говоря уже о манерах, воспитании, знании этикета... — Простите, мазель, просто так редко выпадает возможности вести себя так, как взбредет в голову... Вот и пользуюсь случаем, — оправдалась музыкантка, однако все же продолжила весьма ядовитым голосочком, предварительно подняв его на пару тонов, сотворив нечто похожее на глас певца из оперы, — но все ж, если Вас не затруднит, а Вас то абсолютно не затруднит, — ухмыльнулась проказница, — ответить на вопрос. Про корсет... — добавила она, еле сдерживая кваканье от смеха.
Склоненная голова Мари и вовсе сократила расстояние между девушками, так что Аоэль могла сделать фактически что угодно... Любая проказа с эмоциями прошла бы сейчас в усиленном разряде, ведь ни для кого не секрет, что чем ближе расстояние между эмпатом и его «жертвой» — тем сильнее воздействие первого на несчастного, попавшее под влияние. А в данной ситуации, когда в роли мучителя был ребенок, к тому же еще и весьма изобретательный, с живой, красочной, яркой фантазией, вычурным, затейливым и, вероятнее всего, очень даже капризным воображением, музыкантка могла сотворить фактически что угодно. Но не стала. «Отыграемся еще», — рассудила Аоэль, решив, что еще не поздно будет выкинуть какую-нибудь очередную проказу, а потом, дико и слезно извиняясь и моля о прощении (и пощаде тоже в нашем случае), добиться желаемой амнистии. Не сложно, верно же? Тем более для невинного ребенка, уверенного, что все и вся его любят да обожают. Да все так и есть, как то не прискорбно: окружающие просто не могли сопротивляться этому очаровательному коварству. Или коварному очарованию. Игра слов, представляете?! Ну да что ж, не будемте отходить от основной темы...
— Игры с огнем в некотором смысле увлекательны и любопытны — ведь никогда не известно, как поведет себя алый цветок. Вы со мной не согласитесь? — устремив на собеседницу довольно тяжелый, давящий взор, Аоэль уставилась в переносицу женщины, как будто пытаясь заставить мазель Мари опуститься пред малышкой на колени, дабы те стали как бы равны в своих правах. — И чем Вас не устраивает мое имя, мазель Мари Руар?! — и она выделила каким-то особо принижающим, будто ее собеседница была полнейшим ничтожеством, имя и фамилию хозяйки дома. Ну, не могла музыкантка не обратить внимания на издевку, метко пущенную в ее адрес! Метко-метко попала ведь на крючочек строптивая барышня... Уловив замечание о масках и том, что лучше порою не знать правды, все естество вампирессы передернулось пушистеньким крохотным котенком, увидевшим огромного пса, прущего вихрем навстречу и разбрызгивающего свои омерзительные слюни налево и направо вязкими грузными каплями разнообразнейших форм и размеров. И цветов тоже, пожалуй. — В этом Вы неправы, посмею заметить. Маски носят лишь трусливые, как лани, и пугливые, точно косули люди. Люди. Вампирам бояться нечего, — княжна усмехнулась, — ведь в запасе у нас целых восемь веков на исправление прошлых ошибок, заглаживания и устранения конфликтов и неприятных ситуаций. Вампиры же, хоронящие свою истинную личину за лживой, лицемерной маской не достойны называться вампирами и тем более не достойны жить столько: все эти восемьсот лет, что намерила всем нам Богиня, — и Браун одарила Мари весьма высокомерным и не менее надменным взором, буквально опуская несчастную до уровня грязи. А сама гордо и бодренько поднималась на престол, в князи. Отвлекло ее от безмерной гордости самой собой лишь то, что хозяйка дома вот-вот собиралась отпустить эту злополучную вазу, чтоб та, лобызнув ту мерзкую скрипучую половицу, разлетелась на куски. «Я же босая! Как она может?!» — возмутилась Арно, с ужасом глядя, как Руар, разжав пальцы, отпускает вазу... Княжна только успевает спешно вдохнуть в легкие побольше воздуха, чтоб только как можно истошнее возопить, как ваза спокойненько опускается на тумбу возле неширокой кровати. Кислород вырывается изо рта музыкантки шумным потоком, позволяя прохладному воздуху обдать разгоряченные губы ребенка. «Разве это возможно?! Почему я так не умею?» — раздражается Арноантеджурилиэль Браун, неспешно топая на кухню. Уже спустя пару минут хозяйка дома накрывает стол: из тарелок с овсяной кашей — пар, а высокие стаканы до краев наполнены белоснежным молоком. Так и хочется подойти, задеть и вылить на кого-нибудь... но шалунья все ж сдерживается, спокойно проходя за стол и удрученно размышляя о той досадной детали, что никто не пододвинет стул поудобней. «Ну, жуки, черви... Что такого? Ведь некоторые и такое могут есть,» — улыбнулась девушка, но все же решила-таки разумно промолчать, дабы не навлекать на себя лишних неприятностей.
— Что это? — праведно возмутилась музыкантка, получив в руки неизвестный столовый прибор огромного размера, еле помещающийся в ладонь — как таким можно есть, держать даже неудобно! Один конец — более узкий, другой — просто невообразимого размера. «Наверняка так и нужно брать», — догадалась Браун, ухватив прибор за более большой конец и опустив более тонкий в овсянку. Не тут-то было! Этот неизвестный предмет из светлого дерева как бы намеренно вырывался, каждые три минуты выпадая из рук Аоэль. Смирившись, что она с ним ну никак не совладает, ликан, закатав рукава платья до самого локтя смело опустила палец в кашу... Пожалуй, очевидно, что же последовало за тем. Завопив звериным голосом, мазель вскочила из-за стола, предварительно больно ударившись коленями, и без того покрытыми синяками о стол, вывернула стакан молока, да так удачно, что половина белесой жидкости вылилась на платье Мари, и Браун принялась кузнечиком скакать по кухне, мотая рукой из стороны в сторону и пытаясь остудить обожженный палец. Разумеется, то, что произнесла Мари Руар после сего трагичного несчастья, музыканткой услышано не было...