Ветер
Он старше самых древних вампиров, он старше самых первых людей. Мне всегда казалось, что ветер — это седовласый старец из старинных былин. Он вечен как небо, как земля. Он мудр как пустыня. Он видел все и знает все. Это старец, переживший века, видевший взлеты и падения, мечты и проигрыши, надежды и страхи. Он помнит все. Помнит людей и вампиров, только появившихся в этом мире. Словно дети они взрослели, развивались, приобретали знания и переставали почитать его. А он, словно заботливый дед, все время приглядывал за ними, помогал, а иногда и ругал за дерзость и самонадеянность. И наблюдал. Пролетая над землей, он рассматривал серые города, созданные из камня, поля освоенные людьми. Он на протяжении веков наблюдал за неспешной жизнью вампиров, никуда не спешащих, умиротворенных и мудрых подобно ему. Но и люди вызывали любопытство седовласого старца, их желания все успеть, везде побывать, все переделать забавили мудреца. Ласково он обдувал мельницы, построенные ими, направлял корабли в море. Корабли, корабли, это одна из его любимейших вещей, созданная людьми. Ветер всегда восхищался людьми, осмелившимися полностью довериться ему и морю. Вместе с морем он направлял моряков, подталкивая их к новым открытиям, новым землям. Но не всегда все выходило гладко, ведь море дама не постоянная. То она спокойна и тиха, то она кружится в бурном, танце вовлекая в него и старика. «Море, ах эта смутьянка», порой можно расслышать в свите ветра проносящегося над волнами. Но какой бы буйной порой не была эта особа, она остается его любимицей, потому он часто пролетает рядом, пуская по ее лазурному платью мягкую рябь.
Порой ветер становится, словно озорной мальчишка, шумный, непоседливый, любопытный. Пробегая по городам, он ставит все с ног на голову. Взметая дорожную пыль, срывая занавески с окон, сбивая с ног прохожих и раскидывая газеты. Он проносится мимо легким порывом, почти не заметно, но оставляя после себя пакости. Пакости, именно пакости, не ужасные бедствия, не разрушения и даже не серьезные неприятности, просто последствия детской забавы. Ведь все время быть мудрым старцем это так утомительно. Вот и навещает он людей в облике мальчишки, каждый раз придумывая как бы еще подшутить над людьми: то юбку девушке приподнимет, то шляпу у господина стащит, то зонт у почтенной дамы из рук вырвет. А самое любимое время кода у этого маленького разбойника — осень. Вот тут-то он полностью отдается забаве, развивая по всем дорожкам, аллеям, паркам золотистые листья. Листья — прекрасная игрушка подаренная матушкой землей. Ведь ничто не заменит истинное удовольствие от прыжка в большую кучу сухих листьев, того как они разлетаются под тобой во все стороны, а недовольные возгласы дворников вызывают звонкий смех маленького разбойника. Смех, звенящий в каждом порыве ветерка. Осенью он начинает рисовать, рисовать теме же листьями раскидывая их в причудливые узоры, выкладывая из них теплые, сочные картины.
Но не стоит забывать, что ветер может быть не только заботливым старцем или озорным мальчишкой, но и сильным, а главное злопамятным. Если люди забывают о нем или же относятся без должного уважения, он напоминает о себе. Развивая пустыни, меняя течение рек, разрушая деревни и города, уничтожая народы. Он разрушает каменные скалы и сметает вековые леса. Показывая свою силу и мощь, напоминая людям о себе, но после помогает восстановить утраченное. Он словно строгий отец, наказывает непокорных детей, но лишь наказывает, не уничтожает.
Каким бы жестоким он порой не был, он остается символом безграничной свободы. Ведь свободнее ветра в мире ничего нет. Для него нет рамок, границ, преград, он ведь ветер. Для него нет прошлого и настоящего, он же ветер, он вечен.
Везде и нигде. Всегда и никогда.
Девушка закрыла небольшой дневник темно бордового цвета и отложила его в сторону вместе с пером. Легких порыв тут же распахнул книжечку и начал перебирать страницы, словно желая прочитать, что же о нем написала рыжеволосая девушка. От этого на лице юной ревенантки появилась широкая улыбка, а через мгновение округу окутал звонкий девичий смех. Она посмотрела в голубое небо, все еще продолжая улыбаться. Здесь, в горах девушка чувствовала себя свободной, как ее любимый ветер, здесь она лучше понимала его, здесь она могла с ним общаться. Наигравшись со страницами дневника ветер начал, раскидывать во все стороны яркие кудри и развевать полы легкого платья. Это вызвало очередную волну звонкого смеха, а через миг она закружилась по поляне. Прикрыв глаза, девушка танцевала, позабыв обо всем на свете, наслаждаясь тишиной и подставляя лицо ветру. А порывы легкого, теплого ветерка кружились рядом, словно танцуя вместе с ней.

Отредактировано Адель Лемарк (27.09.2011 17:41)

Дождь
«Странный день...» — подумала девушка, шедшая по пыльной дороге. Вокруг простирались поля и леса... Не было слышно ни звука из города. Айрин остановилась.
Пыль с дороги поднимал ветер, закручивая ее в маленькие вихри, будто пытался преградить дорогу девушке, будто пытался что-то показать... Подняв глаза от дороги, Айрин осмотрелась, пытаясь понять, почему она сюда идет?
Неподалеку стояло дерево. Совсем одно, уже практически без листвы. Оно наполовину высохло. Айрин внезапно подумала, что она очень похожа на него. Еще молодая, но такая же уставшая и одинокая... Когда вокруг много людей, но они будто далеко от нее. Так и это дерево. Стоит одно в поле, а вокруг этого поля лес. Близко, но так далеко...
Ветер снова поднял пыль, закружив ее в танце. Айрин смотрела на это представление. «Картину бы написать...» — пронеслась нелепая мысль в голове, когда она наблюдала за танцем этой пары.
«Странный день...» — в который раз подумала девушка, садясь на пожелтевшую траву. Трава была скошена и кололась, как шерстяной свитер, что делало это место еще более уютным. Как дома. Откуда-то доносился запах пряностей, щебет птиц, пролетавших мимо и ни одного человека...
В голове проносились яркие и счастливые воспоминания...

«Иногда, кажется, что природа — это наш дом! — звонко говорил мальчишка, бежавший по пыльной дороге. Он раскинул руки и бежал навстречу летнему ветру. Рядом с ним бежала девочка. Она просто не понимала, как природа может быть домом.
— А почему? — чуть задыхаясь, спросила она. Мальчик остановился, и серьезными карими глазами посмотрела в ее синие. Ничего не сказав, мальчик поманил девчушку пальцем. Упав на траву и раскинув руки, он посмотрел на небо.
— Смотри, Айрин! Кроны деревьев защищают нас, словно крыша!
— От дождя, да? — спросила Айрин, ложась рядом со своим старшим другом.
— Никогда так не говори... Дождь — это слезы нашего мира! Слезы неба. Мир оплакивает нас...»

«Мир оплакивает нас...»
Засунув травинку в рот, девушка посмотрела на небо, сквозь ветки голых деревьев. «Ни облачка... Видимо, мир давно уже понял, что мы погибаем...» — с грустью подумала девушка.
Она сидела под старым высохшим деревом, прекрасно понимая, что этот мир уже давно изменился... Изменился, для нее. После смерти того улыбчивого мальчика с теплыми карими глазами. Теперь, дождь — это просто дождь. Не слезы мира. Кроны деревьев — это просто ветки с листьями, а не крыша, которая бы защищала...
Природа стала простой... Лишь на миг преобразившись в причудливый танец ветра и пыли, лишь на миг трава стала как колючий шерстяной свитер...
Маленькая фигурка смотрела на небо и наблюдала за закатом, который окрасил небо в красный цвет. Красный, будто кровь.... Лишь на миг, превратившись в кровь...
Красный закат и ничего более...

Гром и молния
— Вокруг смыкает тихо ночь и завесы, и двери. И люди, торопясь, становятся как звери! — одними губами прошептала девчушка, и ее аккуратные темные бровки пораженно взлетели вверх, изогнувшись дугой, точно спина изящной, гибкой кошки. Сглотнув, маленькая княжна нервно облизала сухие губы. Глубокий вдох — бедняжке вновь не хватало кислорода, а жар, покрывающий все детское тело огненной пеленой окрашивал бледную кожу в нездоровый оттенок и заставлял Дэль каждое мгновение будто бы плавиться стеарином зажженной свечи, оседающим мелкими бисеринками, блестящими глянцем, на цинковый подсвечник. Ловко изворачиваясь, ползя по огромной, величественной кровати хищною змеею, музыкантка уже спустя пару минуток свисала вниз головой с постели, уцепившись тонкими, ухватистыми пальчиками за тяжелое одеяло. Пугающий шорох — и вот, прежде устроившаяся на обители подушек, хранящих таинства кудесника Морфея, мазель Браун, замахав в воздухе руками и ногами, как бы пытаясь зажать в тисках хрупеньких перстов несчастный воздух, дабы уберечься от падения (которое, пожалуй, было неизбежно), соскользнула с шелковых простыней на пол. Больно ударившись всем, чем только было возможно, вампиресса с драматичнейшими стенаниями смертельного горя, на кои только была способна, поднялась на ноги.
— Звезда! Летящая звезда! — грусть, нахлынувшую секунду назад, как рукой сняло: на ее место живым вихрем, маленьким торнадо примчалось любопытство. Всепоглощающее, детское, животное — любопытство маленького зверька, завидевшего где-то неподалеку свою первую добычу. Гибкие, стройные ножки лани-крохи за считанные секунды принесли проказницу к окну, открывающему вид на прелестный сад — ночью особенно чарующий. Миниатюрные ручки, протянутые вперед, слегка надавили на стекло и неожиданно легко распахнули окошко настежь. Волшебная, пленительная тишь, царившая в саду манила в свои объятия, а небо... О, как оно неотразимо! Однако... Момент, умерший в кровожадных лапах ветра, и вихрь, такой неожиданно леденящий для раннего августа, срывая лепестки с цветов, свирепо, безжалостно растрепал темные локоны княжны, заставив ее попятиться на парочку мельчайших шагов назад. Минута тишины, словно миг молчания перед прощанием с усопшим, и колдовство, вступив в таинственные владения ночи, начало свое чарующее действо...
Небеса, окрасившиеся в нежданный кобальтово-аспидный тон, озарились слепящей очи вспышкой молнии насыщенно-жемчужного цвета. Она, точно дева, окутанная в белесые одеяния, скользила по небосводу то плавными, танцующими, низкими шагами, то, как в припадке неистового гнева и ярости, резко перемещалась по синему покрывалу. Небосклон был ее сценой, где красавица прелестнейше отыгрывала свои бесконечно непостоянные роли. Послышался громогласный вопль ее злого, нещадного мужа-ревнивца — он, точно величественный Зевс, знал, что позволительно его собственностям, а проявление чего стоит предотвращать на корню, в зародыше, пока вредный сорняк не испортил благородные растения. Сколько прошло секунд? Смертные поговаривают, что, считая мгновения после появления дамы в белом можно разузнать, на сколько километров бедняжка смогла удалиться от своего мучителя. Мазель вновь и вновь скрывается от мужчины, этого злого джентльмена без совести и чести, оставляя за собою вспышки света, как кровавые следы умирающей жертвы. Громыхания, сотрясавшие небо в течении нескольких минут, прекращаются. «Он убил ее!» — ужаснулась Аоэль Браун и по бледному личику малышки побежали прозрачные, тоненькие, как ниточки, ручейки слез. Ветер, закручиваясь в безумную карусель, вращаясь сумасшедшим волчком, юлою, образовывал нечто вроде смерча из алой крови, поднимая в воздух лепестки прекраснейших роз.
— Они умирают! — шепот сорвался на нечеловеческий вопль. Рев умирающего зверя. Зверя, умирающего от горя.
— Что случилось, мазель Браун? — тяжелая дверь покоев вечного ребенка распахнулась от тяжелого удара, будто снаружи ее кто-то наибесцеремоннейшим пинком ноги отворил, не желая ждать лишние секунды. Обернувшись, Арноантеджурилиэль увидела перепуганного слугу, а за ним — еще толпу служанок, застывших с каменными лицами, на которых отражался неизгладимый ужас.
— Гром убил ее, — лишь спустя минуту последовал тихий ответ. Словно отобрали все чувства. Не осталось ничего, кроме всепоглощающей скорби по погибшей даме в белом, — Молнию. Он убил ее... — И за окном зарыдало небо. Заливаясь, захлебываясь в слезах, оно вместе с маленькой музыканткой оплакивало бедняжку, погибшую от рук мужа-ревнивца.

Небесная течь
Где-то под высоким небом Орлея был дом. В этом доме у окна сидел почти трехлетний карапуз, и синими-синими, как море, глазами глядел на улицу. Таким мир ему не нравился.
— Прекращай реветь, — заявил мальчишка миру, нахмурясь. Мир не прекращал. Мальчишка злился на него. А вы бы не разозлились?! Мальчишку из-за этого гада на улицу мать не пускает. Там, видите ли, мокро, да и вообще — простудишься. Нет бы войти в положение, утереться и прекратить всех слезами заливать! Нет. Ревет, как девчонка.
— Будь мужиком, — пробурчал карапуз и сердито погрозил пространству за окном кулаком.
Мир, задетый за живое, выхватил из ножен саблю, полыхнувшую яростным высверком где-то в небе, да прокричал что-то басом, грассируя, как всякий орлесианец.
— Чего? — переспросил ребенок. Не разобрал он в этом грохоте ни слова...
Реветь, однако, мир не перестал. Кажется, только пуще припустил. «Вот я гад! — огорчился малыш. Озарение как табуретом его по затылку стукнуло, — Ему и так плохо. А я его — девчонкой... Видно же, что мужик! Саблей машет, басом вон говорит. У него, может быть, горе большое?»
— Ну хватит уже, — виновато-извиняющимся тоном попросил мальчик, — Ну что там у тебя случилось?
Мир не отвечал. Мир ревел горючими крокодиловыми слезами в три ручья.
— Ну что там у тебя? — повторил карапуз, — Умер кто-то, что ли?
И вспомнил: вчера вот у соседей дед умер. А у Вилли умер любимый кот, старый и полосатый. А в городе, говорят, дебоши, убивают кучу народа. А в соседней деревне падеж скота.
Мальчик схватился за голову. Да миру же за всех них больно! Они же все — его части, кровиночки, дети. И умерли. Как тут не разреветься?! «Ах я конина морготова!» — выругал себя ребенок. Он знал, что ругаться плохо. Но раз столько людей ругается, значит — можно.
Ему самому было жалко только соседского деда и кота. С дедом можно было поговорить и он знал много интересных вещей. А кот был пушистый и громко урчал. Жалко их.
А миру всех жалко.
— Ну, успокойся, — неуверенно попросил мальчик. — Ну их же забрала Роза, правда? А если Моргот забрал, то мы их у него отнимем и уши этому дьяволу надерем, чтоб знал. Я тебе помогу!
Мир вытер слезы рукавом и приумолк, прислушавшись. Глаза у него все еще были на мокром месте, да и по инерции текло, но уже явно не в три ручья.
— Мы кишки ему выпустим! — воодушевленно вещал мальчик, — И его же на них повесим!
Мир стал плакать еще тише. Кажется, задумался.
— И всех у него уведем. Они же столько мучились, Роза всех простила. Мама говорит, страдания очищают. Все грешники уже чистые, как тарелка перед завтраком, их можно в рай, — уверенно заявил мальчишка.
Мир утих совсем. И даже улыбнулся. Сначала робко так, а потом во всю ширь. Слезы мира радостно заблестели на деревьях, траве и прочем ландшафте.
— Ну вот! — обрадовался ребенок. И мигом побежал отпрашиваться на улицу. Там интересно. И там улыбающийся мир, с которым еще надо столько всего обсудить.

— О Ваххал, я ужасно счастлив, что твой мир так радостен, но не мог бы он радоваться хоть немножко меньше?! — взмолился поэт в далеком Абаджане, глядя на до боли в глазах сияющую улыбку мира. От его бесконечно радости было так жарко, что даже тень толком не спасала. Поэта глодало ужасное, просто непреодолимое желание быть верблюдом.
«Какой же я все-таки низкий человек, — размышлял он, бредя в направлении так необходимого сейчас оазиса, — Почему ж мне так плохо, когда другим так хорошо?»
И он снова взглянул на небо. Впервые поэт задумался о том, что зубное здоровье у мира ни к черту: всего один зуб, да и тот золотой. Зато сияет-то, сияет...
Жаркая радость мира вечно грела Абаджан. Казалось, что у Грешного и Прекрасного там затяжная попойка. Но тогда вставал встречный вопрос: когда ж у него наконец будет похмелье?
«С другой стороны, — сам себе противоречил поэт, — когда у него наконец наступит похмелье, мы все утонем в его слезах. Что же лучше: быстренько утонуть в слезах или долго подыхать от радости?»
Логика подсказывала, что первое. Но личный опыт — что второе. Вот и верь после этого логике! Нет, не верь ей, коварной женщине! Пусть нацепит паранджу и не открывает рта, когда ее не спрашивают! И вообще никогда не открывает. Лучшее украшение женщины, как известно, молчание.
Так вот, не верь логике. Верь поэтам. Ты подыхаешь, зато кто-то радуется. Причем уже очень долго. Ликуй, что не тонешь в его слезах — тонуть холодно и мокро, а это хуже, чем сейчас.
«Ой ли?» — сам в своих словах усомнился поэт. Он бы с удовольствием замерз пару-тройку раз.
— Анекдот, что ли, расскажи, — попросил поэт. От жары его мысли путались, нить размышлений сбивалась, а в разговорах с миром он уже не видел признаков душевной болезни.
Мир показал ему снежную пустыню посреди песчаной. В снегах шел олень. Шел и дрожал от холода всей своей мохнатой шкурой. Потом бессильно ложился в снег и, обливаясь потом, умирал от жары и жажды.
— Не смешно, — буркнул поэт. Мираж ему совсем не понравился, — Хотя ты, по-моему, надо мной ухохатываешься...
Мир самодовольно сиял золотым зубом в синей пасти.

Отредактировано Реголо Пелоросса (10.10.2011 02:01)