Начало игры
Серые скучные дни, заставляющие кропотливо отсчитывать каждую секунду, до раздражения медленно растягивая «удовольствие» безделья до позднего вечера. Многократно отрепетированный сценарий: бесцельно бродить по лестницам, нащупывая кончиками пальцев шероховатости на старинных резных перилах, чутко прислушиваться к разрозненным отзвукам омывающих скалу прибоев и резкие крики прибрежных чаек. Впрочем, в последнее время, красота гор и удивительной чистоты воздух не прельщали художника — все это не более чем мелкая удача. Живи Лэмберт хотя бы в паре миль отсюда, то о блаженном, вгоняющим в апатию озоне, он мог бы только мечтать. Сие не дань привычному пессимизму, просто непредвзятый реалист всегда называет вещи своими именами.
Ни одного ночника, ни одной лампы — только чистый незамутненный дневной свет, не растревоженный ослепляющими лучами — или обволакивающая бархатная тьма, закрывающая собой все, чего она успела коснуться своими обжигающе-холодными пальцами. Размытые очертания, отсутствие четкости — идеальная сцена для воплощения страшной сказки. Ровный, словно идущий из ниоткуда свет — наиболее частая картина, но сейчас полутусклое освещение смеет пробиваться сквозь легкие, практически невесомые занавески, слабо колышущиеся от дуновений свежего морского бриза. Ни тени, ни отражения — видимо, сами предки оберегают его от ошибок.
Художник вдохнул кристально чистый воздух, моментально резанувший по дыхательным путям не хуже кинжала и резко вздрогнул от неожиданности, когда за спиной в очередной раздался до жути знакомый раскатистый звук. Тяжело вздохнув, Лавджой отлепился от балконных перил и, окинув бушующие снизу волны задумчивым взглядом — с легким оттенком сожаления — неторопливо развернулся в сторону гостиной комнаты, где его ждала вполне предсказуемая картина.
Старинное зеркало, висевшее в гостиной, с характерным звоном приземлилось на пол, треснуло, брызнуло осколками стекла и осыпалось опасным ледяным дождем на отделанный дорогим деревом паркет. Лавджой устало потер лоб, перебирая события последних дней — это уже третье зеркало за две недели. Бережно, почти любовно художник поднял с пола посеребренные с внешней стороны останки, сдувая хрустальную, противно колющую чувствительные пальцы стеклянную пыль — и осторожно, по одному, переместил осколки зеркала в ящик, стоящий возле камина, где уже полмесяца громоздились осколки от зеркал предыдущих. Бесстрастный эстет и ревностный перестраховщик взвыли где-то в глубине души, поминая недобрым словом того, кто однажды сказал, что смотреться в разбитое зеркало — плохая примета. Лэмберт всегда снисходительно относился к суевериям, но тот факт, что они, черт возьми, срабатывали — и еще как срабатывали! — жутко действовал на нервы.
Что и следовало ожидать в итоге: неосторожное движение навстречу осколкам — и шальной всплеск боли резко вспорол левое запястье.

Апатия, легкое безразличие к окружающему миру, предсказуемо овладели им, заставляя неосознанно отмахиваться от важных моментов априори — таких, как звонок в дверь. Третий по счету бокал с приторным, чуть терпким вином, направился вниз по пищеводу, согревая тело и притупляя основные рефлексы, к коим относился и слух. Насвистывая незатейливый мотив, Лавджой ничтоже сумняшеся оторвал от полотенца длинную льняную полосу и, неторопливо перебинтовывая раненое запястье, еще раз прислушался к звенящей тишине. То, что она установилась так внезапно, навевало на определенные размышления: например на то, что у художника медленно, но верно развивается паранойя. Укрепившись в своих подозрениях, ревенант бесшумно спустился вниз по лестнице и, пару мгновений постояв на ступеньках, скользнул к входной двери. Практически иррационально размышляя о том, кто же мог пожаловать в его скромную обитель, Лэмберт открыл дверь. Негромкий скрип, режущий перепонки.
«Надо бы смазать петли...» — машинально, краем сознания, отметил очевидный факт.
Как-то позабыв о том, что нынешний ноябрь выдался на редкость холодным и сырым, художник прислонился к косяку двери, задумчиво взирая на гостью — с тщательно дозированной долей интереса. Нечасто к нему домой заявлялись девушки, тем более без приглашения. Единственное, что шло в голову, это то, что новоприбывшая является очередной заказчицей. Да и то, что она явилась так... неожиданно, тем самым рассеивая установившуюся пыльную ауру скуки, свидетельствовало, как минимум, о случившемся форс-мажоре. Что же, это было вполне по его части.
— Добрый вечер, — легкий наклон головы в знак учтивости — все-таки воспитание никуда не денешь — и непринужденная констатация факта, — Мы незнакомы?..
Полувопрос-полуутверждение.

— Просто ко мне редко приходят... — едва удержался о того, чтобы на сей оптимистичной ноте не закончить фразу. — ... без предварительной договоренности. Я немного удивился.
Не оправдание — обычная констатация с намеком на настоящее удивление. Следовательно, ложью в полной мере это не назвать. «Обычно заказчики топчутся на пороге, судорожно выискивая оправдания своему визиту, но гостья, мимолетно съязвив, сразу перешла к делу», — машинально отметил Лэмберт реакцию будущей клиентки. К слову, великолепная черта характера — хоть это и немного странно для молодой девушки. Не насторожило, но, по крайней мере, вызвало подобие удивления — что поделать, к сожалению еще находились вещи, способные его удивить. Осознавая свою оплошность — в пределах интуитивной видимости — художник отлип от косяка, тем самым словно приглашая гостью войти в дом. Сделав неопределенный жест рукой, Лэмберт, памятуя о том, что входная дверь имеет милую привычку захлопываться сама собой, как только дунет малейший сквозняк, непринужденно сцепил пальцы в своеобразный замок — насколько позволяла повязка.
— Моя мастерская находится внизу. Но Вы же не против сначала выпить чашку кофе?

— Не люблю, когда в доме находятся посторонние люди, — меланхолично ответил, с негромким стуком разворачивая кресло от камина, осторожно минуя осколки. Легкий жест рукой, приглашающий даму присесть. — Я вполне способен позаботиться о себе самостоятельно. К слову, я тоже не представился. Меня зовут Лэмберт.
Непринужденно опустил свою фамилию — во избежание расспросов. Мимолетный взгляд в сторону, пара секунд задумчивости — только сейчас, когда правила приличия были соблюдены, художник сообразил, что понятия не имеет, есть ли у него вообще в доме кофе. Легкая полуулыбка в ответ.
— Думаю, коньяк у меня найдется.
Отпустив спинку кресла. Лавджой неторопливо направился в сторону кухни, где и должно, по идее, находиться все необходимое. Несколько долгих садистски тянущихся минут, наполненных отстраненными размышлениями о предстоящей работе, неторопливо скользящих по путаным лабиринтам усталого сознания. Определенно, ему тоже нужно выпить кофе. Не обязательно с коньяком, который может только усугубить странное состояние. Негромко стукнул металл по фарфоровым краям, темно-янтарная жидкость нашла свое пристанище на поверхности ароматного кофейного омута. Пресловутый аромат упорядочил обрывки мыслей, Лэмберт бесшумно скользнул в гостиную, неся две чашки кофе. Поставив их на кофейный столик, непринужденно откинулся в кресле. Чуть склонил голову.
— И откуда же Вы узнали обо мне... Фрейя?

— Искренне надеюсь, что я отличаюсь от этой... — на мгновение замолчал, подбирая слова, — ... творческой классификации. Хотя бы тем, что у меня не наличествуют ни родители, ни влюбленные дамы. Однако, насчет остального я ничего обещать не могу. Самолюбие помогает совершенствоваться, но те, кто упорно взращивают его в угоду лести, оказывают художнику медвежью услугу. Хотя... в принципе, вы правы, Фрейя. Излишняя самоуверенность способствует саморазрушению, что, по моему мнению, гораздо хуже физической кончины.
Бесшумно отставив чашку обратно на столик, Лэмберт снова откинулся в кресле и машинально проследил за взглядом собеседницы. Пару мгновений вглядывался в симметрично располагающиеся окна, мимолетно скользя взглядом от одного к другому, вслушиваясь в размеренный, бесшумный сейчас шепот вечно незамерзающих приливов, — интересно, а возможно ли выразить кистью то, что чувствуют снежные хлопья, соприкасаясь с безжалостной водой? Лэмберт легко тряхнул головой, одновременно с этим откидывая назад мешающие пряди с высокого лба — нельзя слишком долго смотреть на снег. Уносит. Или это такой своеобразный аппетит на разрушение, вызванный вяло-творческими ассоциациями. Главная черта, сложившиеся за века философия и, что скрывать, — практически религия. Спокойный тон в ответ.
— Скажем так: мне гораздо ближе осень, — негромко заключил спустя пару скользких секунд раздумий — и не солгал. Недаром художник родился в октябре. Лэмберт меланхолично побарабанил пальцами по подлокотнику, подмечая неторопливый переход к делу.
— И, разумеется, я не отказываюсь. Прежде всего, хотелось бы избежать простого механического «малевания по холсту». — Задумчивый взгляд скользнул по собеседнице, неторопливо выстраивая концепцию и наиболее подходящее определение. — Знаете, есть такое версия, что снег — это не вода, а сгустки эфира и влажного тумана. Именно в таком контексте я хотел бы изобразить вас — если вы не против, конечно. Это вполне укладывается в мое понимание «белых тонов», которые вы хотите увидеть в результате.

— Дождь — фактически мой фетиш, — позволил легкой улыбке коснуться губ и сразу же затеряться в опустившихся уголках. — На это зрелище готов смотреть не отрываясь. Во время жизни в горах, я скучал по туману, который довольно часто царит здесь. Разумеется, наверху тоже присутствовала испаряющаяся вода от горных озер, но, как Вы понимаете — это далеко не то, чего на самом деле хотелось бы.
На мгновение умолк, предпочтя не развивать подобную слишком отстраненную от городской реальности тему. Тем более, многолетнее обитание вдали от дома и последующее возвращение были не яркой вспышкой среди ночи, а неприятным эксцессом, сравнимым по масштабности с лесным пожаром. Внешне совершенно безмятежный, внимательно рассматривал свою чашку с остатками кофейной гущи. Переведя задумчивый взгляд на собеседницу, обнаружил, что она занимается тем же, что и сам художник. Почему-то испытывая легкий всплеск дискомфорта, Лэмберт с негромким стуком отставил опустевшую чашку на край столешницы.
— Сложно изобразить поставленный образ словами, — негромко присовокупил к сказанному, словно плющом обвивая упорядоченную нить слов непринужденным изыском метафор. Их много — в его манере исполнении всегда было слишком, слишком много сравнений. Но недосказанное застыло в воздухе, разливаясь по помещению незримой молчаливой дымкой, вплелось серебряной струной в общее полотно действительности, придавая оной характерный металлический блеск. Пора.
— Моя мастерская находится внизу, — проинформировал Лэмберт визави, неторопливо вставая со своего кресла. Машинально потер правое запястье и чуть нахмурился, ощущая небольшую тянущую боль. — Думаю, пока что будет достаточно эскиза. Наносить краски на холст следует позже — когда рисующего отпустит эмоциональный водоворот. Иначе может получиться немного не то, что планировалось в начале.
Лавджой никогда не рассказывал заказчикам о тонкостях своей работы, предпочитая импровизацию на ходу. К слову, дать волю фантазии удавалось довольно редко — слишком скучные и серые попадались клиенты. Кого-то пугало обилие мрачных тонов в картине, кого-то — небольшое искажение пропорций, словно через водную призму. Он рисовал как видел — и ничего не мог с этим поделать. Внутренняя сущность не может быть лучше нарисованной — горькая истина жизни. Но та, что пришла сегодня, оформила в свой заказ все то, что видел в портрете конкретно он — и подобное единодушие не могло не радовать. Свет, много света. Эфир и белая эмаль.
Неопределенный жест рукой, призывающий идти следом за ним и легкая поступь в сторону винтовой лестницы, ведущей вниз, в пресловутую мастерскую.

— Вполне возможно, — вежливо отозвался Лэмберт, спускаясь по лестнице вниз. То ли соглашаясь с собеседницей, то ли просто упражняясь в светской беседе — в негромком голосе всегда было трудно уловить какие-либо оттенки. — Но эскиз, по сути, является чем-то незавершенным. Недописать портрет все равно, что собственноручно расписаться в неумении выстраивать рабочую систему.
Преодолев последнюю ступеньку Лэмберт, непринужденно обхватив длинными пальцами перила, плавно скользнул по другую сторону винтовой лестницы, тем самым открывая гостье обзор всей мастерской. Довольно просторное помещение, с одной стороны заставленное стульями и странными досками неизвестного происхождения, с другой — было совершенно свободным: несколько завешанных темным полотном картин не в счет. В целом, с общим убранством дома мастерская составляла странный контраст, который вызывал недоумение у тех, кто хоть раз сюда спускался. Из чистых окон мягко лился солнечный свет, так непохожий на те яркие лучи, которые могли ослепить светочувствительных вампиров на дневной улице. Легкий кивок в сторону старинного резного кресла, совершенно негармонирующего с окружающей их обстановкой. Бесшумный шаг в сторону сиротливо стоящего у стены мольберта, внимательный взгляд на оный, словно оценивая давно доказанную им функциональность. Лавджой аккуратно закатал рукава рубашки, мимолетным движением сбрасывая с запястья повязку, — и уверенно понес пресловутый мольберт в середину комнаты.
Солнце брызнуло сквозь один из цветных витражей, занимающих пространство справа, плавно заскользило по идеально гладкому, словно покрытом лаком, полу. Слишком четко и правильно, чтобы быть по-настоящему прекрасным, но достаточно размыто, чтобы узреть нужную цветовую гамму. Ведь в прекрасном всегда есть некая очаровательная неправильность. К слову, о прекрасном...
— Садитесь, Фрейя... — художник указал взглядом на кресло, стоящее в углу, и неторопливо стягивая с мольберта темное полотно, негромко проинформировал гостью, — Вы можете двигаться и разговаривать, мне это совершенно не помешает, но есть одна просьба: не вставайте с кресла. В самом крайнем случае, постарайтесь ограничиться нерезкими жестами.
Лэмберт взял в руки карандаш. Идея отдельно, смысл отдельно — неосознанное творческое кредо. На холсте появилась первая, слабо различимая сероватая линия.

Мастерская жила своей жизнью, в данном слое астрального плана. Она жила своей свободой, условно пропуская хозяина в свои владения и просто позволяя ему пользоваться благами, которые уютно пригрелись за темными полотнами или в отверстии для кистей в раме мольберта. Холст дышал, карандаш неторопливо порхал из угла в угол, кружился менуэтом, оставляя тонкие, практически незаметные глазу росчерки, которые с каждым резким движением кисти становились все отчетливее, раз за разом обретая форму. Болеть романтикой летучих мышей — не сейчас, не к ситуации. В данный момент — только свет, только белоснежный лист, с легкими затемнениями — следствие мимолетного ретуширования. Малозаметный и бесшумный шаг назад, задумчивый взгляд художника скользнул по эскизу, мысленно цепляясь за отрывочные образы, утекающие со скоростью утренних снов — если не успеть запечатлеть. Как с рассеянным узором на морском песке. Получилось весьма неплохо. Возникло странное ощущение, что с плеч свалилась небольшая скала. Еще немного ретуши, и вскоре можно будет наносить краски.
Последующий вопрос заставил слегка отвлечься от работы.
— Нет, недавно, — коротко ответил Лэмберт, тем не менее не отрывая взгляд от полотна. Мнимая невежливость утонула в легком шелесте поправляемого холста, обусловливаясь следующей фразой, — Что мы все время обо мне? Давайте поговорим о вас, Фрейя.
Искренность — неплохая альтернатива хорошим манерам. Негромкий мягкий голос искусно маскировал сталь.