С утра у юной мазели возбужденно блестят глаза и пылают от волнения щеки: бал! скоро бал! Событие, по значимости уступающее разве что свадьбе или свиданию с прекрасным принцем на белом коне. А ведь мазель совсем еще не готова! «Тилли, вы проветрили мою шаль?..» — высунув причесанную головку из девичьей, взволнованно кричит она горничной и тут же, не дожидаясь ответа, подбегает к матери, делает умоляющее лицо и хнычет: «Маменька, умоляю, позвольте надеть гранатовое колье! Все дебютантки в наше время носят на бал украшения. Я буду выглядеть старомодно со своим голым декольте... Папа, где ваша бутоньерка?.. Тилли, вы не видели бутоньерку?.. Который час? Что? Уже семь! О, Тилли, вы хотите меня погубить? Платье! Несите его в будуар! Сейчас же! И только посмейте затянуть корсет шире, чем на 40 сантиметров!»
Знакомая суматоха, не правда ли? В каждом доме на Волкогорье накануне бала творится одно и то же. Перед лицом такой необузданности кажутся совершенно оправданными навязываемые мазелям правила поведения, корсеты, этикеты, манеры и прочие условности. Вероятно, для того они и придуманы, чтобы укрощать предпраздничные эмоциональные бури юных мазелей.
Вот и нашу мазельку затягивают, шнуруют, пудрят и превращают в живой букет флердоранжа, водрузив поверх корсета и кринолина стянутое рюмочной талией платье, сотворенное из органди цвета «медуза» и двенадцати слоев невесомого тюля. Оно объемное, но очень легкое, сконструированное так, что во время танца двигается вместе с девушкой, словно облако, и оставляет выставленными на обозрение узкие руки в полуперчатках и прелестное декольте: спину, плечи, высокую грудь. Наряд превращает и без того субтильную вампирессу в хрупкое и грациозное эфирное создание. Право же, страшно вздохнуть: вдруг от неосторожного движения она поднимется в воздух на своих пышных оборках?
Наконец ее привозят на бал. В замок с интерьерами века прошлого и романтическим духом века позапрошлого, с красиво старящейся мебелью, с потрескавшейся позолотой, с лепниной на потолке и затхлым воздухом, пронизанным тревожной грустью увядающей роскоши. Без шумных праздников в таких местах заводятся привидения. Но вот Алукард дает бал — и привидения разбегаются по окрестным лесам.
Волнение — дебютантки, ее родителей, и, наверное, даже всеобщее — достигает предела. Вокруг царят жар, духота и ажитация. Грохочет оркестровая музыка; чадят миллионы свечей; кружатся в вихре пары; мелькают лица, улыбки, взгляды; пролетают перед глазами тысячи сортов платьев, вееров, галстуков и манишек. Вальс сменяется мазуркой, мазурка переходит в галоп. С балкона открывается фантасмагорическое видение: кажется, будто целое море бабочек-капустниц порхает над бальным залом, волнуясь пенно-зефирной тучей вокруг франтоватых жуков мужского пола: черных — во фраках, разноцветных — в парадных мундирах. Все это ударяет по чувствам оглушительным шквалом впечатлений, пьянит и кружит голову, как бокал шампанского. Мир видится нереальным, окутанным сиянием дурманных грез.
Юная мазель входит в зал чуть живая, душа ее пугливо трепыхается, будто пойманная в капкан голубка, сердце и пульсы стучат в сумасшедшем ритме. Что если ее не пригласят? Она так и останется стоять среди старых дев, подпирая колонну, не замечаемая никем? Ей душно здесь... Ей неловко... Родители ее смущают... Туфли жмут... Ах, зачем она здесь? Девушка мнется и нервничает, теребит в руках веер, порывается на что-то решиться — не сбежать ли? — и ни на что решиться не может. Напрасно она отчаивается: статный милсдарь в хрустящем новизной фраке уже обжигает ее заинтригованным взглядом. Прежде чем она успевает спрятать свое испуганное личико за веером, он протягивает к ней руку в элегантном поклоне, приглашая ее станцевать кадриль. Пунцовая от смущения, дебютантка излишне быстро и неприлично пылко соглашается, и кавалер церемонно ведет ее на паркет...
Что ж, да начнется танец!
(Кошка)