— Ты только бросай курить, хорошо?
— Хорошо. Только тогда ты там тоже свое бросай.

Ее голос все еще звучал в голове четко и ясно, будто этот разговор состоялся всего несколько минут назад. Виктор стоял на крыльце офиса, курил и повторял про себя ее просьбу. Шептал эти несколько слов, и каждой короткой затяжкой расписывался в своем бессилии, или лени, или просто равнодушии, в том, в чем обычно не хочется признаваться. Даже самому себе.
Шел летний теплый ливень. Серые тучи клубились где-то у верхних этажей их небоскреба, отражаясь в стеклянной стене. Стена отражалась в окнах проезжающих машин, в витрине магазина напротив, и казалось, серость расползается по городу, заполняет собой все вокруг, словно краска с кисти, опущенной в прозрачную воду. Наверху оглушительно громыхнуло, гулкое эхо волной прокатилось по узкой улочке. Большая капля с крыши потушила высунувшийся кончик сигареты, и Виктор взглянул вверх, закуривая снова. Он ненавидел грозу и любил одновременно. Любил, потому что на дождь было легко переложить свою вину. Вообще, делить вину с грозным природным явлением было отчасти приятно.
Гром глухо отдавался внутри него, и Виктору казалось, что кто-то с силой бьет в большой барабан, зашитый в его грудной клетке. Пустота заполнялась едким дымом, и ощущение становилось еще более странным. Иногда даже казалось, что все вновь хорошо.
Он не мог сейчас сказать определенно, была ли их встреча лучшим событием в его жизни или ужасной, фатальной ошибкой. Он даже не мог понять, любил ли он ее все эти долгие, трудные годы. Это было сложно, и страшно, и затратно, но это было. А сейчас этого просто нет. И ничего больше нет.
Впервые он увидел ее в маленьком курортном городке. Он был молод и желал непременно совершить чудесный подвиг. Она была красива и загадочна, точно дама из средневековых романов. Ради нее можно было легко завалить дракона, или победить льва, или хотя бы отбить стаю диких собак.
Тогда шел сильный дождь, совсем как сейчас. Она пряталась под карнизом летней кафешки, и притягивала взгляд ярким пятном своей черной кофты среди обнаженных тел девушек с пляжа. Виктору в те годы юности нравилось все странное, казалось, странности твоей девушки — это здорово, это самое лучшее, это отличает тебя от других. Он глядел сквозь дождь, завороженный, на ее аккуратно каре, на худенькую фигурку, на вздрагивающие при ударе грома хрупкие плечи. Ее взгляд был прямым и теплым. Виктор с трудом мог различить черты ее лица за пеленой ливня, но почему-то был уверен — взгляд именно таков, и согревает она им только его.
Он не побоялся подойти, она его не оттолкнула. Его пальцы, мягко коснувшиеся ее маленького локтя, запустили долгие дни летнего счастья. Теплые вечера на берегу, бесконечные прогулки по узким улочкам старинного города, сладкие медовые орехи и соленая рыба с местного рынка, горы мороженого, совместная поездка в Херсонес, купания в маленькой бухте у солнечной Ялты, раскаленные полдни в тени прибрежных сосен... Он — полный чувства своей непобедимости и расслабленный пьянящей влюбленностью, и она — интеллигентная, умная, волнующая и нежно молодая, упрямо хранящая свою тайну под легкой темной тканью.
Короткий отпуск подходил к концу, лето клонилось к завершению, незаметно перетекая в пасмурную осень, дожди становились тихими и холодными. От этого прохладного дыхания увядающей природы Виктор еще больше распалялся в своей страстной любви, настойчиво ищущей выход, а она — все больше отдалялась, ловко ускользая из объятий и искусно переводя темы, молчаливо отказывая раз за разом. Сбитый с толку, он кучами складывал к ее ногам цветы, пытался водить в дорогие рестораны, устраивал романтичные вечера на пустынном ночном берегу, но она только избегала смотреть ему в глаза, прятала красивое лицо за узкими ладонями, а однажды и вовсе разрыдалась.
Вдруг выяснилось, они с одного города. Обиженный отказами Виктор быстро ухватился за этот факт, сослался на деликатность ситуации и на время успокоился. Это было удобно, особенно, когда другой единственной причиной могла быть только собственная физическая непривлекательность. К тому же жизнь в одном небольшом городке открывала ему бесконечные вариации дальнейших перспектив.

Их первое лето, чудесный месяц их знакомства закончился неожиданно, ухнул с разбегу в сырой холод сентября, прекратились тревожные грозы, небо приобрело ледяной оттенок синего и все вокруг окрасилось в яркое теплое золото. Это было время контрастов и время трудных решений.
Они вернулись домой на одном, последнем, рейсе, тепло попрощались в аэропорту и каждый сел в свою машину. Ее встречал отец — высокий, строгий человек с седой бородой, а Виктор сел в безымянное молчаливое такси. В тот момент, когда за ним захлопнулась дверь и водитель завел мотор, над горизонтом показался оранжевый краешек солнца.
Скоро он нашел ее через общих знакомых, она не желала возобновлять контакт, но он неотступно ломился во все закрытые двери и в итоге добился своего. Все пошло по прежнему, она все так же держала его на дистанции, упорно отказываясь стирать последнюю черту, и в Викторе вновь поднялось вопросительное недоумение.
Правда открылась спонтанно, как и многое, что происходило в их недолгой совместной жизни. Он без спроса зашел в спальню, когда она переодевалась перед прогулкой, и увидел эти ровные ряды полосок на ее гладкой коже. Она была расстроена и напугана и надолго закрылась в ванной, пустив воду из крана. К концу второго часа Виктор бросил уговоры, сполз на пол у молчащей двери и закурил, перебирая в уме телефоны специальных служб.
Все это время он бездумно сбрасывал пепел прямо на начищенный паркет и неловко попытался стереть грязь ладонью, когда дверь, наконец, открылась, и девушка тихо опустилась на пол рядом с ним. Они долго молчали, пока она не начала говорить срывающимся, охрипшим голосом, рассказывая о своей маленькой драме и способе с ней справиться.
Эта была история маленькой напуганной девочки, чьи родители, разводясь, не брезговали громкими скандалами, битьем посуды и грубой бранью. Когда дочерью нельзя было шантажировать супруга или светить перед представителями суда, она в миг оказывалась забытым, бесполезным и ненужным существом и пряталась в темном, старом чулане, таком же бесполезном и ненужным, как она сама. Там, среди пыльных ящиков и рваного тряпья, обнаружилась целая коробка старых советских лезвий «Нева», и там она, ничего не видя за пеленой слез, случайно порезала ладонь.
Боль была чем-то особенным. От нее сразу расхотелось плакать, сосущее чувство обиды и одиночества внутри ослабело, и из-за нее девочка почувствовала себя вновь живой. Вот она — быстро текущая темная кровь, стекает по руке и тяжелой каплей падает в пыль. Доказательство ее существования в этом мире. Ей вдруг стало на удивление легко и спокойно, тело скомпенсировало стресс выбросом нужных гормонов, и она быстро уснула, свернувшись на грязном полу чулана.
Второй раз лезвие коснулось ее кожи после того, как на нее, не стесняясь в выражениях и жестах, сильно накричала мать, раздосадованная неудачами в суде против отца. Боль сработала безотказно. С этого момента это превратилось в дурную и опасную привычку. Про себя она называла это «техникой стресса».
Она накладывала шрамы ровными рядами, четкими короткими линиями, резала достаточно глубоко, чтобы было больно, и достаточно поверхностно, чтобы следы бледнели быстрее. У нее никогда не было цели убить себя, и она никогда не резала руки. Обычно плечи, бедра, живот — все, что можно легко скрыть под одеждой и не вызвать лишних расспросов, оставить это незаметным для родителей.
Девочка-подросток постепенно превратилась в девушку, потом в женщину, ее жизнь полностью изменилась, но привычка справляться с тревогами лезвием осталась. Мир вокруг был полон ублюдков, неуравновешенных учителей, неверных парней, нервных начальников и сильных гроз, но коробка «Невы» все также аккуратно лежала в нижнем ящике стола. У нее было ее тайное оружие.

— Это ничем не отличается от курения. Когда ты нервничаешь, ты куришь, чтобы успокоиться, и наносишь себе вред. Но не признаешься в этом прямо. Когда нервничаю я, я сразу наношу себе вред, без всяких условностей, и этим успокаиваюсь. Понимаешь?

Виктору понадобилось не меньше недели, чтобы понять и принять это. А потом он вдруг понял: он поможет этой женщине, вылечит ее, это будет его великий подвиг, и у них будет лучшая в мире семья. Это куда интереснее, чем махать палкой перед мордами собак и даже тыкать копьем в дракона.
Он пришел к ней рано утром, чтобы через несколько часов уже привезти сумку с вещами в ее небольшую квартирку. У них теперь была маленькая, но очень важная тайна, одна на двоих, и они почувствовали некую крепкую общность, близость, какой у Виктора никогда ранее не было.
Следующие несколько дней он провел в поисках хорошего психотерапевта. Он обзвонил, наверное, не меньше сотни специалистов из городов рядом и центров соседних областей, потревожил даже врача из Литвы, но человек нашелся в их же городке. Виктору показалось — толковый. Проницательный взгляд, высокий лоб, аккуратные очки, всепоглощающее спокойствие — все только подтверждало опытность и редкий ум своего владельца. И он оправдывал возложенные на него ожидания.
В конце зимы Виктор устроился на вторую работу, она свою оставила до полного выздоровления (хотя, они никогда не называли это болезнью, строго говоря, это и не было ею) и занялась расслабляющими монотонными заботами, вроде вышивки, рисования и кулинарии. К весне они по совету врача переехали за город, в небольшой дом на четыре семьи. За прошедшее время Виктор успел прочитать в Сети все, что касалось самоповреждения, он прочитывал все книги, прежде чем давать их ей — чтобы в них не было ничего, что могло бы расстроить, он внимательно подбирал ей коллекцию музыки, чтобы она не задевала ее, он прятал от нее скандальные газеты, тревожные сообщения и свои проблемы. Врач нередко замечал, что это чрезмерная забота, но Виктор упрямо не хотел принимать его мнение всерьез, он заботился о своей беспомощной женщине и был собой слишком доволен.
Они решили бросать вдвоем (ты только бросай курить, хорошо? Ты только бросай), и Виктору пришлось забыть о сигаретах, вместо них теперь были леденцы и пластыри. И это он принимал, как свой личный подвиг настоящего героя, и каждый отказ пойти с друзьями на перекур вызывал в нем волны гордости. Он стоит на своих принципах. Он непреклонен в стремлении сделать все для выздоровления своей девушки.
Вскоре она перестала ездить к врачу, и они завели отдельную папку для снимков шрамов. Это было нечто вроде отчетов для психотерапевта, и они хорошо видели, как бледнеют и исчезают опасные полосы. Это было их большой победой, ей становилось лучше с каждым днем, и они уже запланировали торжественное выбрасывание коробки с «Невой», украшенной пачками сигарет. Но папку он тщательно прятал, она вызывала у него странную смесь стыда и отвращения.

Но тут пришло лето с его шумными грозами. Виктор понял, что случилась беда, когда после работы его встретило ее спокойное пение. Она готовила и пела. И еще не зайдя на кухню, он знал, что найдет у нее свежие алеющие шрамы.
Всегда после этого она была такой умиротворенной, сонной и нежной. Иногда Виктор думал, а не была ли минута их первой встречи сразу после? Не шла ли она по узкой каменной дорожке к городу в поисках аптеки? Этот вопрос не давал ему покоя, тревожа его постоянно, каждую секунду его напряженной, полной придуманных им самим забот, жизни. Он пытался говорить об этом, но она только равнодушно пожимала плечами, облизывая ложку с медом, которую она съедала каждый вечер со стаканом теплого молока (Виктор где-то вычитал, что это очень успокаивает нервы) и говорила, что не помнит.
В тот жаркий летний день, освеженный сильным ливнем с грозой, он нес домой пару бутылок отличного вина, и они с грохотом упали на пол, как только до его слуха донеслись бренчание посуды и тихие напевы французской песенки. Он был разозлен, и, когда она вышла на шум, разразился громкий скандал — первый в их почти семейной жизни.
Оказалось, она до нервных припадков боится сильного грома. Особенно в городе, когда по улицам раздается приглушенное и многократно отразившееся эхо. Особенно в пригороде, когда ветки садовых деревьев настырно бьют в окно. Скандал был как-то неловко замят, выуженная из под шкафа бутылка вина распита, и Виктор посвятил ночь своей новой заботе. Теперь его новенький рабочий смартфон каждое утро пестрел сообщениями десятка погодных приложений, и каждое упоминание дождя или обычной облачности входило для Виктора в красную группу риска. На эти дни они старались уезжать в другие города, но чаще просто закрывались в ванной и пили сладкое вино при свечах. В этом была особенная прелесть для Виктора, в закрытом темном помещении он чувствовал полный контроль над своей подопечной. Те «грозовые» шрамы скоро поблекли, и Виктор успокоился, довольный, что справился своими силами.
Месяцы уныло тянулись, полные однообразных дней, Виктор днями пропадал на работе, ночами отбирал своей любимой допустимые вещи. Он уставал, но эта усталость была приятной. А она почему-то злилась и раздражалась. Виктор обижался, вечерами баюкая свою уязвленную гордость дешевым алкоголем в дорожном баре.
Цветы в их маленькой части сада безнадежно завяли, иголка не вынималась из красивой бисерной игольницы и большая книга особо изысканных рецептов так и оставалась закрытой. Замученная скучными одинаковыми днями, серой нейтральностью всего, что она видела теперь вокруг себя, лишенная каких-либо сильных эмоций, она только стала чувствовать себя пустой и уязвимой домохозяйкой, частью его безупречного интерьера. Она вынимала свою заветную голубую коробочку, часами смотрела на нее, на запакованные в прозрачную бумагу тонкие стальные лезвия. Но страх очередной волны истерик и запретов со стороны Виктора заставлял раз за разом возвращать опасную полоску к своим безликим собратьям. Постоянное раздражение выливалось в скандалы по мелочам, во взаимные обиды и разбитую посуду. Она плакала днями, вспоминая свою нервную мать и думая, что она становится похожа на нее. Он еще больше пил, поглядывал со скрытой завистью на друзей за стеклянной стеной курилки и просил у начальства побольше командировок.

Это было их пятое лето, и оно так разительно отличалось от лета их встречи, теплого, ясного и полного нежных чувств. Это было холодным, серым и дождливым, и погода в доме ничуть не отличалась от уличной.
В тот день он был далеко от дома. Он стоял в чужом городе, на чужом балконе, смотрел в грязно-белое небо и курил. Сигарета была запретным наслаждением. И тогда он думал, какое должно быть для нее наслаждение видеть собственную кровь. Какой он, наверное, слабый человек. И насколько для него это оказалось непосильной ношей, эта чужая страшная болезнь. В глубине теплой квартиры плескалась в душе чужая женщина.
Ее звали Людмилой, и она была секретаршей в филиале его фирмы. Она была на редкость глупа и хороша собой. Легка и смешлива. А главное — ее не надо было лечить. Они проводили время вдвоем, потом Виктор курил на узком балкончике, покупал в аэропорту пачку жевачки и возвращался домой, отбирать для своей девушки книги без смертей в конце. И каждый раз ему казалось — она чувствует запах его двойного предательства.
В ту страшную ночь он был с Людмилой. Она лежала рядом, теплая и живая, с бархатной кожей, идеальной по всем параметрам. Он по привычке пролистнул свои бесконечные погодные приложения... и через полчаса уже был в аэропорту. Его городу дали штормовое предупреждение.
В ожидании рейса он беспокойно бродил по залу, думал, как же часто его подводили эти сводки погоды. Как же сильно хотелось в постель. Как же чертовски невыносимо хотелось курить. И он курил.
Он влетел в их темную квартиру, когда на улице бушевал шторм. От удара плечом дверь спальни врезалась в стену, и в это секунду небо раскололось. За оглушительным раскатом грома последовала яркая вспышка, осветившая его искаженное ужасом лицо, расправленную кровать, темные пятна темном шелке и бледную кожу ее распростертого тела. Виктору раскат грома показался выстрелом, убившим их обоих в один момент. И грянул гром, вдруг ему вспомнилось, словно у Брэдбери.
Утром выяснилось — это и правда был выстрел. Одинокий военный, живший над ними, застрелился. А она просто не рассчитала, успокаивая свои расшатанные нервы. Утро встретило их голубым небом и посвежевшей после дождя зеленью сада. Их — сидящего на крыльце Виктора, две машины скорой, две каталки, два накрытых непрозрачными пленками тела.
Выходящий из дома санитар сочувственно кивнул Виктору и спросил:
— Шизофрения, да? Бывает...
Виктор только пожал плечами и прикрыл глаза. Все вдруг стало темно и пусто.
А потом было все это — дубовый лакированный гроб, цветы, ее рыдающая мать, стоящий в стороне строгий отец и ее прекрасное бледное лицо, спокойное и умиротворённое. Тогда Виктор подумал — ее лицо как будто сразу после. Хотя, так оно ведь и было.
Он бросил вторую работу, переехал из проклятого дома обратно в город, забыл о хорошенькой Людмиле и не знал, что ему делать дальше. Стоял, смотрел на дождь и курил. Мимо пробежал его сослуживец, прикрывая голову и крикнул ему, прежде чем захлопнуть за собой стеклянную дверь:
— Эй, ты бы бросал! Сколько можно уже легкие поганить?
Виктор посмотрел на сигарету, потушил ее о железный бок мусорки и выбросил. Скрюченная, она медленно упала на зеленое дно, рассыпав вокруг пепел.
— Да, парень. Пора тебе бросать все это. Давно пора бросать.

Отредактировано Елиссавета Хольд (07.09.2013 15:56)

«Моя жизнь — музей упущенных возможностей» — фраза пришла ему на ум, когда он стоял, опершись о перила в длинном коридоре поезда и смотря на открывшийся ему пейзаж. Это была огромная, бескрайняя пустыня, уходящая за горизонт, и земля была настолько белесая, что невозможно было сказать точно — песок на ней или снег.
Рядом раздались шаги, и появляется она — его личная Мона Лиза, бледная, прекрасная, естественная. Разве что... Флорентийки вроде бы были брюнетками? А тут рыженькая... Ну да у каждого свои тараканы. А что самая главная — только его, по личному заказу, и ничья больше.
— Ты готов? — спрашивает она у него певучим голосом и протягивает руку мужчине с округлившимися глазами. Ну и разве хоть один уважающий себя представитель мужского пола когда-то отказывался последовать за столь прекрасной женщиной? И даже не зная, кто она, по сути, к чему он должен быть готов и куда его ведут, он вкладывает свою загорелую руку в ее маленькую бледную ладошку и позволяет увести себя дальше по коридору.

Меньше минуты, и они оказываются у двери купе, которая сама распахивается, стоит им только подойти к ней. И мужчина теряет дар речи, приоткрыв рот и с удивлением заглядывая внутрь. Он осторожно просовывает в проем голову и оглядывается. За дверью не маленькое купе на четыре койки, как он ожидал, а бескрайнее, безграничное пшеничное поле, достающее ему по пояс. Нет никаких стен, потолка — над головой в высь уходит светло-голубое небо и ярко светит солнце, обжигая сетчатку неосторожного глаза.
Делая уже шаг вперед, он оборачивается и видит посреди поля одинокую дверь, через которую он только что сейчас и вошел. За ней виден силуэт его Мона Лизы и очертания поезда, с которого он только что сошел в другое измерение.
— К-какого черта в твоем поезде пшеничное поле?
— А ты его не узнаешь? — драматично и насмешливо девушка приподнимает брови и опирается на косяк двери.
И вправду, место знакомое... Он, кажется, был здесь в детстве. И вдруг, будто бы в подтверждение, прямо сквозь него проносится, смеясь и тяня за собой воздушного змея, маленький мальчик — он сам, только 12 лет. Столкновения нет, парнишка будто бы просто на секунду растворяется внутри своей более взрослой версии, а потом бежит дальше. Взрослый же судорожно вздыхает и хватается за живот, испытав секунду окатившего его внутри холода и спазма.
Стоит обернуться и увидеть, как он сам прыгает в объятия другого взрослого, как он вспомнил...
«Он бежит по полю и тащит за собой змея. Сегодня, пожалуй, самый счастливый день в его жизнь — дядя приехал забрать его от бабушки, и они вместе переедут в мегаполис! Ему рассказывали, что там везде ярко светят огни, будто бы звезды спустились вниз и повисли на зданиях разноцветной гирляндой, а еще там очень много детей — и ему наконец-то будет, с кем играть! Мальчик прыгает в объятия подстерегающего его на пшеничном поле дяди и смеется, заливисто и звонко.
— Ты не передумал? Точно хочешь уехать от бабушки ко мне? — глаза его смеются. Конечно же у взрослого человека и сомнений возникнуть не может в том, что ребенок жаждет огней больших улиц и развлечений, что там на каждом углу.
А вот он призадумался. Тут всего два варианта — да или нет. Да... Или нет. Да. Нет. И не может быть ничего банальнее, чем поступить истинно по-детски. Он слезает с рук дяди и отворачивается от него, нарекая не подглядывать. Из кармана достается монетка.
„Да“ — орел, „нет“ — решка. И вот монетка взмывает ввысь и крутиться, делает оборот за оборотом и....»
Замирает. Все вокруг замирает, кроме уже повзрослевшего мальчика. А монета так и висит в воздухе.
Вдруг его выталкивает обратно в коридор, и он стоит полусогнувшись, все пытаясь отдышаться.
— Это был первый переломный момент в твоей жизни, — Мона Лиза рядом уже... Не Мона Лиза. Теперь это совсем молодая девушка, ей от силы 15 лет. Волосы пшеничного цвета прямым каскадом спадают ей прямо до поясницы и окаймляют чуть вытянутое овальное лица, на котором выделяются розовые губки бантиком. — Выбор, стечение обстоятельств и падение монеты — то, что привело тебя в мегаполис. То, что навсегда изменило твою жизнь. И привело тебя сюда.
Она хозяйским жестом обвела рукой все тот же коридор, откуда начался их путь.
— И зачем ты мне это показала?
— Чтобы ты знал, какой путь проделал. Пойдем дальше, — и она снова протягивает ему руку, и он снова не может отказать.

Теперь путь лежит в другой коридор, и каково же удивление мужчины, когда, открыв вроде бы обычную дверь между вагонами, он попадает на открытую часть поезда, а вокруг... Бушует буря. Поезд как обычную жестянку качает на волнах, лицо и волосы тут же промокают, а деревенская девочка, сменившая Мона Лизу, теперь походит на русалку из-за своих слипшихся волос и облепившей ее тело промокшей сорочки, которая теперь лежит, как вторая кожа или чешуя. Поезд опасно накреняется и зачерпывает волну, которая сбивает своим мощным потоком воды мужчину с ног, и он больно падает на колени. Но прохладная рука в его ладони является якорем и все тянет за собой.
— Быстрее, внутрь! — слышится ему сквозь завывание ветра, и он видит распахнутый перед ним корабельный люк. В отличии от прошлого раза, он не заглядывает предварительно внутрь, просто нет на это времени — опасность быть смытым в море слишком велика, и все это сумасшедшее, неясное, непонятное путешествие закончится, а он так и не поймет, к чему оно.

Он тяжело падает внутрь и оказывается в студенческой общаге, а еще точнее — своей собственной комнате, которую он делили много лет со своим соседом. Но этот эпизод он вспоминает сразу, уж очень знаменательным тот был.
«Они вваливаются в комнату, неумело целуясь и все сталкиваясь носами и зубами. Но подцепленную им цыпочку это не смущает, она лишь громче постанывает, а он лезет ей под юбку и грубо сжимает ее промежность, надавливая большим пальцем. Она заходится очередным стоном и разрывает поцелуй, а потом уверенно толкает его на кровать и, подтягивая юбку до самой талии и обнажая свои кружевные трусики, садится сверху, развратно расставив ножки и начиная покачиваться.
Подросток, девственник, ему кажется, что он кончит раньше, чем все начнется.
— Ну что, поиграем? — и она стягивает с себя кофточку и профессионально расстегивает лифчик.
С пересохшим во рту языком и огромными глазами, парень может только неловко потянуться к прикроватной тумбочки и выудить оттуда презервативы. Однако, к его удивлению, его пассия останавливает его:
— Нет-нет, я хочу почувствовать тебя всего. Сделаешь мне такое одолжение? — как тут не сделаешь, когда она буквально сидит на тебе? И он делает ей такое одолжение, медленно начиная входить...»
И все снова замирает, и это очень странно — видеть себя за занятием секса со стороны, а еще смешно — лицо подростка искажено, и он не побоится этого слова, гримасой удовольствия.

И здесь уже не нужно разъяснений, почему и как это событие поменяло его жизнь. Все очевидно, и его «проводница» просто читает его мысли и озвучивает их, будто бы необычайная технология будущего, идущая впереди мысли, этого электрического импульса.
— Если бы в ту ночь ты воспользовался защитой...
— То она бы не забеременела.
И ты бы не женился на ней.
— Ну и как бы все было тогда? — эта мысль впервые пришла ему в голову. «Как бы все было тогда» — а ведь на самом деле, это и был главный вопрос. Цепочка событий вела к исходу, как загадочное древо вероятностей, что он рисовал в школе на уроках статистики, как слоистые размышления ученых о причинах и следствиях — мы ли решаем как всему быть или же в ситуациях выбора право голоса нам не предоставлено?
— Это зависело бы еще от огромного множества ошибок, маленьких знакомств и твоих слов, но большинство из вариантов вело бы к тому, что после института ты встретил бы медсестру, которая спросила бы в магазине, для чего тебе нужно кокосовое молоко. Тогда бы вы вместе переехали в дом ее родителей, а ты бы прошел магистратуру на медицинский туризм. Но к чему говорить об этом? Это самый первый виток, и он не произошел. Ты пошел по другому пути, и у него еще множество развилок, каждый из которых тебе предстоит увидеть и осмыслить. Ты ведь наконец-то понимаешь, зачем ты здесь?
Да, он понимал, и не знал, рыдать ему или плакать. Потому что указание на все твои несбывшиеся надежды, то, какой могла бы быть жизнь, как она могла бы меняться, ведя на каждой развилке к последующим разветвлениям и отраслям — это тяжело, это больно и так и пронизывает сожалением. Но потом ты смотришь на то, что у тебя было, и думаешь — а был бы я также несчастлив, окажись в этом путешествии, но выбрав другой путь, и видя то, что имею сейчас. Он не знал, он не мог даже себе такого представить, ибо это за границей понимания и воображения любого человека. И оставалось только следовать за этой девушкой, уже ведущей его обратно в дверной проем, обратно на бурю, дождь и порывы ветра, пытающиеся сбросить случайного путника с открытого борта поезда, что сейчас подобно морскому чудовищу нырял в глубину и уходил под воду.

Однако, к удивлению мужчины, они оказались не на поддающейся ударам стихии палубе, а полностью покрыты стеклом длинном коридоре. Здесь пол был из стекла, стены — тоже, также, как и потолок. И, наконец-то вернув себе ориентацию в пространстве, он чуть было не упал снова, но вовремя схватился за руку смуглой девушки, одетой в обтягивающий черный комбинезон и забравшей свои длинные темно-серые волосы в высокий хвост. А пошатнуло его равновесие открывшееся за огромными окнами пространство. Темно-синие, нет, что же врать, чернющее, но будто бы так и пронизанное светом, который ты не видишь, но чувствуешь, а также абсолютно безмолвное. И можно кричать, сколько есть сил — но в космосе твой крик все равно никто не услышит. А это был именно он. Огромный и величественный, отстраненный и безразличный — космос. И если посмотреть по сторонам, то можно увидеть, как полностью стеклянный поезд извивается червем времени и рассекает это звездное пространство.
— А почему мы одни? — он наконец-то осознал, что же не давало ему покоя все это время. Тот факт, что он в поезде — единственный пассажир, а она — единственная проводница.
— Мы не одни. Ты просто не видишь, они находятся в параллельном пространстве и времени, а в этом месте они налегают один на другой как слоеное тесто. Однако если бы все было объединено, то просто невозможно было бы ходить. Да что уж там, и яблоку негде было бы упасть, — она усмехнулась и откусила, как по мановению волшебной палочки возникшее в ее руке, яблоко.
— Покажи мне. Я хочу увидеть.
И она не противилась. Только подняла брови и с усмешкой протянула руку. Как знала. Ведь как знала, что стоит ему только коснуться ее продолговатой протянутой ему ладони, как его тут же накроют образы. Вокруг призраками слонялись, плакали, сидели или бежали люди. Их силуэты были размыты и будто бы правда накладывались друг на друга, без проблем проходя сквозь оболочку другого, не замечая друг друга.
Только удар коленями о пол привел его в сознание, и видения тут же прекратились. Инопланетянка снова протянула ему руку, но он отшатнулся, все еще тяжело дыша.
— Успокойся, я больше не буду так делать.
И только тогда, поверив ли тону ее слов, мягко смотрящим на него глазам ли, он снова принял руку помощи.
В этот раз не было никакой двери. Они просто прошли в соседний коридор и встали на две плоские круглые платформы, а потом все залил свет...

Он видит самого себя, уставшего, небритого несколько дней. Рубашка, некогда светло-голубая и выглаженная, теперь помялась и пропотела, а сам он невидящим взглядом смотрит в компьютер. Сзади на диване сидит женщина, та, с которой он переспал в колледже и которая стала его женой. Она рыдает, но то и дело прерывается на громкие крики и комкания очередных носовых платков. Кидает их в него, бьет кулаками и снова кричит. А он почти не реагирует.
Это был тот день, когда он проиграл очень большое состояние на бирже, был уволен, забыл забрать сына из детского сада, да еще и не заблокировал телефон, и жена обнаружила провокационного содержания смс от другой женщины. Это был тот день, когда они решили развестись, и он остался совсем один, без работы и денег.
— Как ты мог все просрать? — она стояла опершись плечом на створку раздвижной двери и смотрела на него своими невероятно черными глазами. С ее идеально уложенными ярко-белыми короткими и чуть волнистыми волосами, одетая в черные узкие штаны с высокой талией, кожаные сапоги и белую с черным кружевом рубашку она напоминала Диту фон Тиз, ну или Еву Браун, шепчущую на ухо Гитлеру какую температуру нужно выставить на печке, чтобы на их праздничном столе у курочки была идеально поджаренная золотистая корочка.
— Это было нетрудно, — откликнулся он и, безжалостно развернувшись, хлопнул дверью в собственную квартиру. Тут же снова вокруг разлился свет...

И началось последнее путешествие. Стеклянная дверь, распахнувшаяся при первом же касании пальца небольшого сенсорного экранчика, распахнулась и впустила пару во все тот же поезд, в котором все начиналось. Обычные коричневые двери, обычный пыльный коридор, но вот пейзаж — уже не тот. Теперь вокруг было темно, а стрекот цикад пробивал даже мягко бьющий по перепонкам стук колес.
Дверь тоже была обычная, деревянная, отъезжающая в сторону. Но она давила, он знал, что за ней, но не хотел видеть. Не хотел знать и заканчивать это путешествие.
— Так надо, — рядом с ним плечом о стену коридора прислонилась ослепительная блондинка с короткими, уложенными в идеальные волны волосами. Она смотрела на него своими глазами, а ее рука плавным движением поднесла к алым губам мундштук с зажжённой в нем сигаретой. Его личная Ева Браун, такая, какая могла спорить с Гитлером о температуре, на которой надо жарить курочку, чтобы та получилась с безупречной золотистой корочкой. Такая, что могла совладать с самым страшным тираном, но остаться независимой и незаметной. И теперь она взирала на него своими давящими, черными очами, и не подчиниться было невозможно. Он дрожащей руку потянул дверь в сторону, и его снова всосало внутрь.
Когда он открыл глаза, была ночь. Почти такая же, как и в поезде, но в этот раз наполненная гудками машин и цокотом сотен тысяч каблуков по дорогам далеко внизу. А он был на крыше и смотрел на самого себя, стоящего на парапете. По щекам мужчины в бежевом пальто обычного офисного рабочего текли неровные дорожки слез, нос покраснел, и приходилось то и дело шмыгать.
Перекрикивая вой ветра на крыше, кондуктор обняла своего спутника со спины со словами:
— Ты ведь знал? — и она медленно повела его вперед, не размыкая объятий и до самого конца будучи с ним.
— Догадывался... И это конец? — мужчина на парапете развернулся и посмотрел ему в глаза. Это было странно — стоило их взглядам соприкоснуться, как «воспоминание» начало таять, как фантом, и на крыше остался только он и его Ева. Шаг за шагом, и они уже на парапете. Стоят и смотрят друг другу в глаза.
И никакие идиомы не могут описать того, что же это все-таки значит: смотреть Смерти в глаза. А это была именно она. Не невинная девочка, не прекрасная инопланетянка, не даже первая леди при диктаторе, но кондуктор и то последнее, что сопровождает нас перед уходом. Это не играть с огнем, шагая по слабо натянутому канату где-то над Гранд Каньоном, это не выпить таблетки и пребывать в болезненном небытие на грани сна и вечного забытья лишь для того, чтобы привлечь внимание родителей. Это... Обычный взгляд, с той лишь разницей, что ты видишь в нем все, что тебе предначертано. И с ужасом он понял, что это, во-первых, неизбежно, а во-вторых, и что самое страшное, что ожидает тебя совсем немного. Буквально одно. И это одно с вызовом и безразличным обещанием взирает на тебя из глубины сливающегося с радужкой зрачка. И яркими огнями внизу мигает тебе манящим флагом.
— Мне будет больно? — по его щекам снова начинают течь слезы, потому что он знает, что сейчас все закончится. Это был его последний выбор, и он уже был совершен, что он, скорее всего, уже разлагается на молекулы, а все происходящее — последний электрический импульс, пробежавший в погибающем мозгу, и просто вместо света в конце тоннеля он узнал все. То, какой могла быть его жизнь, то, какой она не стала, то, как бесславно она кончается. И пришло сожаление, ведь ничего, никакая невзгода и беда не стоит того, чтобы самолично попрощаться со всеми теми возможностями, что еще могли ждать его впереди пути.
А она лишь улыбнулась и мягко коснулась губами его щеки, прежде чем улыбнуться и прошептать на ухо:
— Да.
А потом плавно толкнуть. Прямо в грудь, прямо напротив сердца, срывая с сердца его последний удар.

Грохот колес сливается с бесконечной тишиной, свет и тьма мешаются, как огни большого города и ночь, а шейные позвонки врезаются друг в друга и пускают импульс. Последний электрический импульс. А потом все выключается, будто бы кто-то выдернул шнур питания компьютера и по какой-то причине не подсоединил резерв.

Отредактировано Джин Айвори (08.09.2013 18:46)

Елиссавета Хольд
Авторский стиль — 10
Сюжет — 10
Раскрытие темы — 10

Кристофер Андерс
Авторский стиль — 10
Сюжет — 10
Раскрытие темы — 10

Джин Айвори
Авторский стиль — 9
Сюжет — 10
Раскрытие темы — 10

Энзо Найтлорд
Авторский стиль — 10
Сюжет — 10
Раскрытие темы — 10
Ребята, вы все суперски пишете. Отличный слог, построение сюжета, атмосфера... Все великолепно! Джинник, действительно, что-то захандрил немного...

Елиссавета Хольд
Авторский стиль — 10
Комментарий: как уже отмечали выше, читается легко, несмотря на сюжет.
Сюжет — 9
Комментарий: здесь у меня для всех, даже для себя, одно замечание — слишком много негатива. Драма на драме сидит и драмой погоняет. Могли бы мы на четверых придумать хоть один жизнеутверждающий рассказ.
Раскрытие темы — 10
Комментарий: раскрыта, причем автор постарался переплести гром душевный с фактическим, что достаточно интересно как ход, пусть, на мой взгляд, немного и не удалось.

Кристофер Андерс
Авторский стиль — 10
Комментарий: читал с наслаждением, спасибо.
Сюжет — 9
Комментарий: все, что уже написал предыдущему автору, плюс, на мой взгляд, самая напрашивающаяся под задание завязка. Да, получилось интересно, поэтому 9, а не 8, но можно было помучить извилины подольше.
Раскрытие темы — 8
Комментарий: все же, мне показалось, что первая охота для автора была лишь декорацией для подачи настоящей темы рассказа.

Джин Айвори
Авторский стиль — 10
Комментарий: читать интересно ничуть не меньше, чем посты, как всегда шикарно.
Сюжет — 9
Комментарий: вот уж где можно было хоть «Рождественский экспресс» заново придумать, хоть что угодно, а все та же депрессуха и печаль.
Раскрытие темы — 10
Комментарий: узкую тему несложно раскрыть, но факт остается фактом — она раскрыта на всю катушку.

Добавлю, что и себе я бы не поставил тех десяток, которыми меня балуют.