Черный ловелас Айлей Льялл Грейг перестал быть черным ровно тогда, когда поезд Дракенфурт-Орлей прибыл на станцию, и мрачного призрака под руки вывели на платформу. Странный мужчина в черном костюме всю дорогу цедил янтарный коньяк, уставившись в одну точку и совершенно не моргая. Некоторые очевидцы утверждали, что он даже не дышал. Бывало, на молодого аристократа находило что-то, и он отставлял рюмку, чем вызывал панический ужас у присутствующих в вагоне-ресторане. Что еще более странно, за всю дорогу красивый мужчина не сдвинулся с места и даже ни с кем не заговорил. Его боялись, его обходили десятой дорогой, ему периодически подливали первоклассное пойло и тут же с опасением отходили в сторону. Трость-стилет удобно устроилась у его ног, цилиндр и пальто занимали место на соседнем стуле, серебряные часы покоились в холодной руке, а взгляд кобальтовых глаз не отрывался от приплюснутого шторкой окна. Но вернемся к платформе. Двое крепких мужчин, пыхтя и извиняясь, буквально вынесли странного пассажира из вагона и бросились было бежать, как вдруг «черный аристократ» растворился в воздухе вместе с тростью-стилетом, цилиндром и пальто, облив при этом штаны провожатых вышеупомянутой янтарной водичкой в количестве один литр. Не сказать бы, что у Грейга было плохое настроение. Скорее, его состояние можно было назвать смятением, отрицанием, порицанием и непониманием. В первую очередь себя, конечно. Как мы уже упоминали, прибыл наш герой из пахучего вишневого Орлея, прямо из жарких объятий очередной дамы сердца и бутылки виски в придачу. Прибыл и прямо сразу впал в депрессию. И плыл он в этой депрессии, не различая дороги, пока снег не залепил ему глаза, а ноги не утонули в мокрой вате. Ну и дальше по тексту. В общем, плыть бы ему так и плыть, если бы среди снегов, мороза и легкого дождика из снежинок не повстречалась ему знакомая спина. Грейг вообще всех своих любовниц запоминал по спинам, чтобы случайно в толпе к этой спине не прикоснуться с предложением познакомиться. Так вот, стоит значит среди черных дерев с опавшими листьями эта спина в фиолетовом платье, по колено в грязной жиже болота, и с места не двигается. Проплыв мимо еще пары деревьев, Грейг остановился, склоняя голову набок. «Наверняка, Джейн», — депрессия тут же выветрилась из его головы, ровно как и цель его столь утомительной поездки. — «Или не Джейн. Вероятно, Софи». Так, понемногу приближаясь к застывшей в энном количестве шагов девушке, призрак старательно гадал, кто же это может быть. Наконец, когда их разделяли что-то около десяти футов, он вспомнил. Вспомнил и тут же побелел как мел, сдвигая брови на переносице. Если память ему не изменяла, была это милая дочь важного мужа, который вот-вот должен был прибыть в Дракенфурт за своей кровиночкой. Звали дамочку Бэкки Шарп, и Грейг не верил ни единому ее слову. Тогда, когда они познакомились полтора года тому назад. Милая леди восседала в залитом солнцем саду и старательно игнорировала расчудесного молодого парня, наматывающего на нее сети комплиментов. «Ах, как чудно вы вышиваете! Ах, какие у вас изящные запястья! Ах, давайте знакомиться!» — а в ответ наглое молчание и новый стежок на беленьком платочке. Спустя полчаса назойливый ловелас таки разговорил красавицу, выудив из нее что-то вроде милой легенды об ее пребывании в Дракенфурте, настоятельно посоветовав не связываться с проходимцами и принять его помощь касаемо проводов до съемного жилья. На третий день караула под окнами девушки (что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной), над ним все-таки смилостивились и пригласили на чай, предварительно забившись в самое дальнее кресло и дополнив рассказ о чудесной и мертвой пра-пра-пра-прабабушке. И вот сейчас эта недоступность торчала посреди болота посмертным памятником Грейговским похождениям и усиленно мигала, позволяя разглядеть сквозь свой тонкий стан очертания сгорбившихся деревьев. Давно материализовавшийся Грейг созерцал это чудо природы со страшным сожалением, топтался на месте и не знал даже, что сказать. Наконец, вид призрачной знакомки перестал повергать его в уныние, и мужчина тихо окликнул ее:
— Бэкки?